Читаем без скачивания Северное сияние - Мария Марич

6. В тенетах

Чем глубже вникал Николай I в непрерывно накапливающиеся материалы по делу о Тайном обществе, чем больше старался разобраться в источниках «вольнодумческих» идей и их распространении, тем больше приходил к заключению, что Грибоедов не мог не быть причастен к «очагам либералистической заразы».

По донесениям агентов сыска, царю было известно, что грибоедовская комедия «Горе от ума», воспринятая в обществе как горячий протест не только против крепостного права, но и против многих явлений существующего порядка, ходит по столице, да и по всей России в рукописных списках наподобие «недозволительных стихов опального стихотворца Пушкина, ныне пребывающего в ссылке в селе Михайловском».

Те же агенты доносили, что Грибоедов «весьма привержен дружбе» со многими участниками восстания 14 декабря.

Они же донесли и о встрече Грибоедова с главными деятелями Южного общества и с князем Трубецким в Киеве, куда Грибоедов заезжал по дороге на Кавказ.

Было еще одно серьезное обстоятельство, которое заставляло царя особенно настороженно отнестись к выяснению степени участия Грибоедова в раскрытом заговоре: Грибоедов служил у Ермолова. А этого прославленного генерала Николай невзлюбил еще с тех пор, когда и он и Ермолов были в свите Александра I во время его пребывания в Париже десять лет тому назад.

Уже тогда Ермолов выражал недовольство поведением братьев царя, которые устраивали оргии в парижских кабаках. Уже тогда он открыто возмущался тем, что Александр утомлял армию парадами ради развлечения представителей иностранных корпусов. Уже тогда было известно о недовольстве, высказанном Ермоловым по поводу дружеских свиданий русского царя с Людовиком XVIII.

А вскоре после возвращения в Петербург Николай собственными ушами слышал, как Аракчеев отговаривал Александра от назначения Ермолова военным министром: «Сей вояка, прежде всего, перегрызется со всеми начальниками, и выше и ниже его стоящими. Осмелюсь рекомендовать вашему величеству отправить Ермолова на Кавказ во главе Грузинского корпуса».

Однако, желая показать Ермолову свою признательность за его военные заслуги, Александр предложил ему тогда самому избрать себе за них награду. «Произведите меня в немцы, государь», — язвительно пошутил в ответ Ермолов, всею душой ненавидевший высокопоставленных немцев — всех этих бенкендорфов, адлербергов, фредериксов и многих других, оказывавших огромное влияние на реакционную политику русских царей.

И сейчас, вспомнив об этой ермоловской шутке, Николай подумал:

«Я бы знал, что ответить на такую дерзость. Я бы указал ему на то, что мои сановники из немцев, прежде всего, служат мне, не в пример некоторым русским дворянам, которые на первое место ставят служение отечеству, имея весьма сумбурное, а то и вовсе вредное представление о его пользе».

В распоряжении Николая было немало данных, свидетельствующих о «либеральном духе» в ермоловском корпусе, об отмене в нем телесных наказаний солдат, о службе в нем многих офицеров, исключенных из других полков за свободомыслие, о том, что и напугавший его во время восстания Якубович и «злодей» Кюхельбекер тоже нашли в свое время приют у Ермолова, а Кюхельбекер даже посвятил ему стихи. Черновики этих стихов лежали среди бумаг, забранных у поэта во время обыска:

Он гордо презрел клевету,Он возвратил меня отчизне,Ему я все мгновенья жизниВ восторге сладком посвящу…

В переписке арестованного по делу четырнадцатого декабря адъютанта Ермолова, Фонвизина, было найдено письмо, в котором Ермолов писал:

«Скажу тебе прямо, что он вас, карбонарийцев и вольнодумщиков, так боится, как бы я желал, чтобы он боялся меня».

«Он» был, несомненно, покойный Александр, а по всему тону письма нельзя было сомневаться, что симпатии Ермолова были всецело на стороне единомышленников и товарищей Фонвизина.

Николай знал, что среди намеченных мятежниками будущих членов Временного правительства имя Ермолова стояло рядом с именами Мордвинова, Сперанского и Раевского.

Наконец, Николаю было известно, что ермоловские войска с большим промедлением приступили к присяге на верность ему, Николаю.

Решение посчитаться с Ермоловым было твердо принято, и Николай только ждал подходящего для этого повода.

Поздно вечером у одного из небольших казачьих домов станицы Грозной остановился забрызганный грязью возок.

— Генерал Ермолов здесь стоит? — крикнул в темноту хриплый голос.

Казак, несущий караул у крыльца, приблизившись к возку, заглянул в лицо седока. Лицо было самое заурядное: подбородок небрит, на усах не то иней, не то седина. Глаза сердито поблескивают из-под нависших бровей. Форма на седоке обычная, как у всех фельдъегерей, приезжающих из Петербурга.

— А вы кто же такие будете, откедова и по какой, надобности пожаловали? — после внимательного осмотра прибывшего спросил караульный казак.

Приезжий выпрыгнул из возка, отряхнулся и с важностью отрекомендовался:

— Фельдъегерь Уклонский из Санкт-Петербурга.

— А-га! — неопределенно произнес казак, не трогаясь с места.

— Требую незамедлительно провести меня к его высокопревосходительству, командующему Особым Кавказским корпусом генералу Ермолову, — скороговоркой выпалил Уклонский.

— А может, каким адъютантом обойтись можно? — спросил казак.

— а ты, братец, ополоумел, что ли! Говорят тебе — веди к самому генералу. Мне приказано от господина военного министра, графа Татищева, передать секретный пакет в собственные генерала Ермолова руки, а ты медлишь… Веди, говорят тебе!

Казак нерешительно потоптался на месте.

— Отдыхает генерал, вот в чем дело, — раздумчиво проговорил он, — ныне только под вечер прибыл сюда с отрядом. На Чечню путь держит… А сейчас у них беседа идет, чайком развлекаются. Впрочем, айда за мною!

В сенцах при свете фонаря Уклонский увидел другого казака, который раздувал сапогом чадивший самовар.

— Хвилимонов, — обратился к нему часовой, — доложи генералу — вот хвельдъегерь столишный прибыл.

— Доложим, — не переставая работать сапогом, как кузнечным мехом, флегматично отозвался Филимонов. — А ты, мил человек, присядь маленько, покуда я его раздую.

— Дело срочное, — строго проговорил Уклонский, однако подошел к самовару и приложил к его горячим медным бокам свои окоченевшие руки.

За дверью, в избе, слышался оживленный говор.

— Генерал так и приказал, — продолжая возиться с самоваром, сообщил казак, — «раздуй его такого-сякого сына, чтоб гудел на страх врагам».

— Да ты что, — подступил к нему Уклонский, — ты что шутки шутишь, когда у меня казенный пакет экстренной содержимости!

Филимонов выпрямился во весь свой огромный рост и сверху вниз смотрел на фельдъегеря:

— Гляди на него — стручок стручком, а от злобы аж сигает. Да ты, мил человек, с той самой столицы, сколько ден скакал?

— Ну, три недели, — буркнул Уклонский.

— А тут трех минут не обождешь, — и Филимонов водрузил на самовар огромную, проржавевшую во многих местах трубу, после чего тот запел сначала по-комариному, а потом загудел низким басом.

Фельдъегерь молча забегал по большим сеням, в которых колебался угарный дымок.

Шум и смех за дверьми неожиданно стихли, и молодой мужской голос отчетливо произнес:

— Итак, я продолжаю:

Где, укажите нам, отечества отцы,Которых мы должны принять за образцы?Не эти ли грабительством богаты,Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве…Великолепные соорудя палаты,Где разливаются в пирах и мотовстве…

— Браво, браво, Грибоедов, — послышалось чье-то восторженное восклицание, — браво, Александр Сергеич, позвольте мне от всего сердца прижать вас к груди.

— Дайте же ему продолжать, — раздались протестующие возгласы, — читайте, Александр Сергеич, пожалуйста, читайте. Не мешайте, Талызин.

Филимонов, вымыв над тазом руки, обтер их полой бешмета и предложил:

— Давай пакет, ваша благородия.

— Никак невозможно, — отказал Уклонский, — приказано передать в собственные его высокопревосходительства генерала Ермолова руки.

Филимонов равнодушно пожал плечами и, полюбовавшись на засветившееся розовым огнем самоварное поддувало, спросил:

— Как полагаешь, ваша благородия, можно его подавать, аль еще трошки пообождать? Вроде угару нету… Да ты не серчай. Самовар понесу и заодно об тебе доложу.

Через некоторое время Уклонский был позван в маленькую светелку, где неподалеку от топившейся печи в расстегнутом мундире, с трубкой во рту стоял Ермолов.

За прикрытой в соседнюю комнату дверью слышалось осторожное позвякиванье посуды и чьи-то быстрые шаги.

Не дослушав рапорта, Ермолов взял из рук фельдъегеря пакет и, поднеся его к горящей на столе сальной свече, проверил целость сургучных печатей. Потом вскрыл и стоя прочел: