Читаем без скачивания Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

— Ну вот что, Илья, идти нам вместе близко ли, далеко ли, — сказал я, — а разговор у нас будет короткий.

— Принимаю, — сказал Шахворостов. — Ты мне поперек дороги не становись.

— Дорога, вот она, перед нами, — сказал я, — и мы идем вдоль дороги. Так можем и до самого дома дойти. А меня не пугай. Того, что с Королевой, со мной не сделаешь.

— И ты меня не пугай, — сказал Шахворостов. — Со мной ты тоже ничего не сделаешь. А насчет Шурки — это мне не подводи, я был в Черноречинской. Самого, как обухом, весть ударила. Чего бы я к ней в больницу побежал?

— А за тем самым ты побежал, за чем и в Черноречинскую ездил. Подозрения от себя отвести. Ладно. Отомстил ты ей полной мерой. Не знаю, как тебе отомстить за нее. Избить и тебя до смерти? Этого я не могу. Мне природа не для этого руки дала. Не могу! — И повернулся, уперся грудью в грудь ему, чуть — и полетит в кювет. — Я не могу. А ты можешь? Или ты хочешь меня ножом? И на это пойдешь?

У Шахворостова губы задергались. Он видел, что он разгадан, хотя улик против него нет никаких. Пугать меня впустую глупо, а по-серьезному — самого страх берет. И не дошел он все же до этого.

— Я не знаю, чего ты от меня хочешь, Барбин, — сказал он. И прежнего рыку у него в голосе уже не было. Даже всхлип какой-то вырвался. — Я по себе, ты по себе. Чего тебе от меня нужно? А Шурку мне жаль самому!

И в этих словах была правда. Я это понял, сыграть он так не мог. Видимо, дружки его постарались больше, чем он их просил. Все-таки в глубине в нем человек еще оставался. Хотя обтянут был не кожей, а шкурой.

От тебя, Илья, вот чего я хочу. Королеву ты больше не знаешь. Забыл, где дом ее. Забыл, как ее зовут. На улице встретилась — незнакомая. Понял? Смертью тебе грозить я не буду, сказал уже: не могу. Но если ты по земле этой будешь ходить, каждый твой шаг будет считан. Среди людей хочешь быть — будь человеком… Пути тебе два. С людьми и работать, с этой минуты все прежнее отруби. Против людей, не работать и не знаю чем жить — отворачивай в поле, дальше шагу рядом с тобой не ступлю. Где тогда встретимся, судьба покажет. Королеву я тебе не прощаю. Но с этой минуты из памяти тоже ее отруби. Теперь сам выбирай.

Мимо нас грохоча прокатился грузовик с длинным прицепом. Сзади у него мотались концы арматурного железа, иногда опускаясь совсем до земли и царапая асфальт на дороге. Я знал, что Шахворостов меня не толкнет. Хотя мог бы: чуть — и прихлопнет тяжелыми железными концами, неизвестно сколько будет потом волочить за собой. Других машин и пешеходов поблизости не было. И вдруг Шахворостов рванул меня. Рванул в кювет. Побелевший, тяжело дыша. Действительной опасности не было никакой. Но, видимо, эта страшная картина на миг мелькнула и у него в мозгу. Он бежал от нее!

Потом мы стояли в кювете молча.

По откосу цвели одуванчики. Я сорвал несколько штук и сделал маленький букетик. Подарок Маше. Шахворостов стоял не шевелясь. Я не глядел на него. Сложив букетик, я выбрался на шоссе и пошел домой. Мне показалось, что Илья опустился и сел на откос кювета. Но вскоре я услышал его шаги и дыхание за спиной. Он шел за мной, как баржа на буксире. Если я прибавлял шагу, быстрее шел он, если я ступал медленнее, и он сбавлял ход. Наверно, ему хотелось, чтобы я заговорил с ним, обернулся к нему, пошел с ним рядом. А я считал: мне говорить с ним больше не о чем.

Хирургическая наша больница, я уже говорил, стоит как бы за городом, хотя город все время приближается к ней. Больница стоит на высокой горе, с которой открывается сразу весь Красноярск, Енисей в зеленых островах и острые зубцы Такмака за рекой. Невозможно не остановиться здесь хотя бы на минуту. Я, например, считаю, что даже с Афонтовой горы Красноярск не так красив, как отсюда. Особенно же красив Енисей, дали которого открываются, наверно, километров на сорок. И я остановился, как всегда. Я совершенно забыл о Шахворостове.

— Костя, наш теплоход!

Действительно, далеко, на Ладейских перекатах, меж зелени островов, скользила белая, будто снежная, «Родина». Она отсюда казалась совсем маленькой. Не только названия не разберешь, даже окон на ней не сосчитаешь: все сливаются в одну полосу. Но речник всегда без ошибки узнает дорогой его сердцу теплоход. Не знаю, была ли «Родина» дорога Илье и чем именно. Я его возглас и то, что он назвал меня Костей, понял только так: он ищет, как бы заговорить со мной просто, по-дружески, вернуться на несколько лет назад. А у меня перед глазами все еще стояло недовольное лицо полковника и вся в бинтах, неподвижная Шура.

— Да, сказал я, — это «Родина». — И повернулся, показал назад. — А вон там хирургический корпус. Я пока помню лишь это.

Так мы и до дому дошли. И Шахворостов, как связной за генералом, все время держался на три шага позади меня.

Глава семнадцатая

То ли луковичка, то ли репка

Начальник пароходства не засмеялся. Так рассказывала Маша. Когда она к нему попала на прием, Иван Макарыч все знал. Точнее, он все знал уже через два часа после происшествия. И правильно. Иначе какой бы он был начальник пароходства? В начальники он вышел из кочегаров. Нутро любого речника понимал, как свое собственное. Но главное — в редакцию газеты от группы рабочих, отдыхавших на берегу, пришло коллективное письмо, где описывалось происшествие на реке как пиратство со стороны капитана парохода. Письмо это редакция переслала Ивану Макарычу для принятия мер. Короче говоря, запахло жареным.

Прибежал Вася Тетерев.

— Слушайте, Барбины, — сказал он нам с Машей, — слушайте, получается очень неприятная вещь. Я все узнал. Если бы мы были по-прежнему речниками, все дело можно бы повернуть только как ведомственное, служебное. А мы теперь, поскольку мостовики, оказывается, «пострадавшая сторона», просто граждане. Тут подход будет строже. Капитана снимут с работы. Рулевого — тоже. И могут обоих отдать под суд. А капитан из матросов тридцать лет в капитаны поднимался. Мне очень не хочется, чтобы так случилось. Я думаю, Барбины, мы этого не допустим.

Кому бы этого не хотелось!

— «Не допустим». Но как? — сказала Маша. — Я ведь сразу же, в понедельник, ходила к Ивану Макарычу. Папа тоже с ним разговаривал, и без пользы.

Тогда Тетерев развил свои идеи. Он полностью возьмет всю вину на себя. Он-де сидел за рулем, и мотор у него завелся бы, но ему просто хотелось позабавиться и покачать всю компанию на волнах.

— А что? — говорил он. И добрые его глаза светились удовольствием. — А что? С работы в кессоне меня никак не снимут. Это точно. Раз я один кругом, виноват, за что снимать капитана? Пароходство в суд на меня не подаст потому, что «пострадавшая сторона» мы, а не пароходство. Вы все на меня тоже не подадите. В худшем случае сообщат о моем недостойном поступке нашему начальству. Обсудят на общем собрании. Мне очень хочется, чтобы все получилось так. Лучше часть чужой вины взять на себя, чем свою часть сваливать на другого.

Меня таким разговором Вася поставил просто в тупик. Как-то получается все и правильно и неправильно. А Маша сразу сказала, что она согласна только на единственное — на чистую правду. Я вообще-то тоже стоял за правду. Но за справедливую. А не по инструкции, где всяких обстоятельств заранее не могли предвидеть. Маша согласилась, что и она хочет такой правды. И если инструкция этой правде мешает — поправить инструкцию. Вася возразил:

— Инструкцию не поправишь. Она железная.

Маша сказала:

— Я лгать не могу, не буду.

А я сказал:

— Тогда все вместе, и начистоту, пойдемте советоваться с Иваном Макарычем. Будто при коммунизме. Когда каждый такой случай будут разбирать опытные люди не по железной инструкции, а по коммунистической совести.

И Маша заулыбалась.

— Вот это и мне нравится. Я не знаю, что теперь получится из нашего разговора. Но вот так, по коммунистической совести поговорить и мне хочется.

В кабинет к Ивану Макарычу не просто попасть. У него всегда люди. По самым срочным вопросам, когда пять минут стоят полмиллиона. И мы подкараулили начальника пароходства в его приемный депутатский день, вернее, вечер. Я теперь знал уже вкус ходить к депутатам.

В этот вечер Иван Макарыч засмеялся, прямо-таки захохотал, когда мы ему все по порядку и начистоту рассказали.

— Вот, прохвосты, как вы меня обошли! К депутату явились разговаривать по коммунистической совести. А! Та-ак. А с начальником пароходства она, — показал на Машу, — по какой совести разговаривала? По казенной? Стало быть, у меня две совести? И закон — штука не коммунистическая? Ну, а как начнем мы сейчас каждый только по своей совести решать, что нарешаем? Без законов-то жить нам пока еще рановато. Накажем капитана. Полной мерой. А прочувствует он свою вину, тогда я сам за него похлопочу.

Маша вступилась.

— Не знаю, Иван Макарыч, — говорит, — но действительно как-то не очень по-коммунистически получается. Обязательно сперва наказать. Потом поверить. А если бы поверить в человека сразу, без наказания?