Читаем без скачивания Ярость Антея - Роман Глушков

Окончательное подтверждение этому было получено тогда, когда никем не понятый Лев Карлович вложил все оставшиеся у него на тот момент деньги в совершенно сумасбродную затею. Покинув холодный Кольский полуостров, он перебрался в одну из африканских стран, где за какие-то совершенно смехотворные деньги умудрился купить… гору! И взялся усилиями кибермодулей и аборигенов превращать ее в титанический монумент, наподобие того, что высечен в склоне североамериканской горы Рашмор. Только ефремовское творение должно было, по замыслу, стать намного крупнее и претенциознее двадцатиметровых барельефов лиц Вашингтона, Джефферсона, Рузвельта и Линкольна. И называлось соответствующе: «Надгробие Цивилизации».

Когда я впервые прочел в газетах о задуманной Ефремовым авантюре, мне сразу вспомнились слова Ольги, сказанные ею во время привала на «Речном вокзале», перед нашим восхождением на метромост. Кленовская с нескрываемой обидой посетовала тогда, что мы, узнав правду о грядущем Апокалипсисе, не имеем никакой возможности предупредить будущих вероятных обитателей Земли о том, что послужило причиной краха человеческой цивилизации. Уверен, академику тоже запало в память это Ольгино замечание, пусть он, помнится, и хмыкнул в ответ: «А не все ли вам, уважаемая, теперь равно?» Конечно, я могу заблуждаться, но осмелюсь утверждать, что не заикнись в тот раз Кленовская об этом, и спустя два года Лев Карлович не взялся бы претворять ее грандиозную мечту в жизнь. Это ведь только дурные люди заражаются дурными мыслями, а преданный служитель науки Ефремов мог воодушевиться лишь по-настоящему благородной идеей, пускай ею разродился и не он.

Именно в надгробие он и превращал сегодня свою гору, увековечивая в граните историю несостоявшейся, но по-прежнему вероятной гибели нашей планеты. От вершины до основания горные склоны постепенно покрывались барельефами, на коих изгой научного мира пытался выразить суть своей теории глобального окаменения. Ради чего и предпочел делать это предельно доходчиво, посредством изобразительного искусства, а не текстовыми посланиями, смысл которых новые земляне могли попросту не расшифровать. А дабы циклопическое «Откровение от Ефремова» не рассыпалось раньше времени от эрозии, его по мере готовности барельефов заливали тонким слоем высокопрочного твердеющего покрытия. От этого гора постепенно приобретала вид не то обломка инопланетного корабля, не то отреставрированного древнего храма загадочного африканского культа. А Лев Карлович продолжал вкладывать сумасшедшие деньги в свою не менее безумную затею, надеясь завершить «Надгробие Цивилизации» до того, как над ним самим воздвигнут могильный камень, только, само собой, в тысячу крат меньше.

В последнем виденном мной телерепортаже о Ефремове он, как обычно, жаловался на неприятие общественностью его взглядов и недостаток средств, из-за которых работа над проектом движется из рук вон плохо, а сам академик балансирует на грани банкротства. Однако при этом он, сверкая глазами, не без гордости сообщил, что главная часть «Надгробия» уже готова. А, стало быть, если даже глобальное окаменение разразится завтра, у пришедшей нам на смену новой цивилизации будет шанс заполучить инструкцию, как избежать наших ошибок.

Глядя на воодушевленного Льва Карловича, я вдруг почувствовал, что по-хорошему ему завидую. Что бы ни твердил мир об этом человеке, какие бы ярлыки на него ни навешивал, а он пусть медленно, но планомерно добивался поставленной перед собой, воистину светлой цели. И был по-настоящему счастлив. В то время как я…

А, да что вообще про меня говорить! Живу обычной скучной жизнью. После устроенной мне Верниковским реабилитации дослуживаю свой срок под его командованием. Разведен. Поигрываю в футбол за команду армейцев-ветеранов. Огреб, как говорят в Америке, свои пятнадцать минут славы и на годовщину новосибирского катаклизма исправно раздаю интервью местным газетам и телеканалам. И рад бы отказаться – надоело, честно говоря, всякий раз отвечать на одни и те же вопросы, – но не имею права. Ведь из всех выживших «фантомов» в Бердске остался лишь я один.

Миша Туков вернулся в свою отдаленную таежную деревеньку и теперь работает вместе с отцом на их собственной ферме. Год назад оказал мне честь, пригласив на свадьбу, и я поехал, поскольку не мог не уважить боевого товарища. Неделя, которую я провел у него в гостях, была, наверное, самой радостной неделей в моей жизни за последние три года. Семь беззаботных дней сплошного праздника – чем не счастье для простого российского военнослужащего?..

Ольга, как я уже упоминал, усыновила Дениса и навсегда уехала из Бердска. Она так и не простила нам с Ефремовым той ссоры из-за Эдика; Миша, судя по всему, все-таки заслужил Ольгино прощение, но чего ему это стоило, не дай бог испытать никому. Конечно, когда после той стычки Кленовская остыла и пришла в себя, она признала, что мы поступили правильно, а она заблуждалась. Признала, но, один черт, не простила – удивительной порой бывает женская логика, не правда ли? Поэтому, видимо, Ольга и уехала, даже не попрощавшись и не оставив своих координат. Так, словно сбегала от неприятного для нее прошлого в поисках новой, более счастливой жизни.

Впрочем, современный мир – это вам не глухое Средневековье. Разыскать в нем нужного человека – задача, в принципе, несложная, тем более раз он не скрывается и не сменил фамилию. Кленовская и ее приемный сын Денис обнаружились совсем неподалеку – в соседнем Омске. А я-то переживал, что они укатили куда-нибудь на другой конец России или того хуже – за рубеж. А тут всего четыре часа езды на скоростном поезде! Тоже мне, беглецы!

Да, вы правильно поняли: очень скоро я намереваюсь съездить к ним в гости. Зачем, спрашивается, если Ольга не желает меня видеть и вряд ли будет рада моему приезду? Странный вопрос. Во-первых, хочу взглянуть, как поживает Денис и сдержал ли он данную мне клятву в том, что научится хорошо рисовать. По-моему, самое время это проверить. Во-вторых, почему бы просто не прокатиться в славный город Омск, дабы развеяться? Все равно сижу безвылазно в Бердске, а так хоть какие-то свежие впечатления получу.

Ну и в-третьих…

Или, может, все-таки об этом обстоятельстве нужно сказать «во-первых», а о прочих – во вторую очередь? Поди разберись… Однако, вон, Скептику все предельно ясно, и он не сомневается, зачем я на самом деле ищу встречи с Ольгой. Все мозги прокапал своим подтруниванием, поганец. Ехидничает, но от поездки в Омск не отговаривает, а, стало быть, думает, что я поступаю правильно. Что ж, спасибо, братец, и за такую поддержку – она мне сегодня очень даже не помешает…

Короче говоря, еще мне нужно задать Ольге один вопрос. Гипотетический. Но сначала, естественно, извиниться за ту ссору, поскольку я тоже не счел тогда должным попросить у Кленовской прощения. Дело прошлое, авось да повезет пусть не помириться, так хотя бы уговорить ее не держать на меня зла. А потом можно и с вопросами приставать.

«Помнишь наш разговор на крыше театра? Насчет «сухого остатка любви», который, по твоим словам, должен быть основой для настоящих взаимоотношений между мужчиной и женщиной?» – поинтересуюсь я у Ольги.

Конечно, она помнит: не так часто мы с ней в те дни разговаривали, а тем более на личные темы.

«Так вот, хотелось бы узнать, – продолжу я, – возможно ли такое, чтобы фундамент для постройки совместного будущего заложили такие непохожие друг на друга люди, как мы с тобой? Быть может, несмотря на наши разногласия, кое-какой «сухой остаток» у нас обоих все же сохранился? Ясен пень, не любовь, но хотя бы дружба или просто взаимная симпатия? Не знаю, как у тебя, но я определенно нечто такое из «Кальдеры» вынес»…

– М-да… Досадно, что Всевышний не наделил тебя поэтическим даром. Может, лучше не мудрствовать лукаво и просто сказать этой особе, что она тебе небезразлична как женщина?.. – резюмировал бескомпромиссный правдоруб-Скептик. – Дурацкая речь, брат. Но как бы то ни было, а произнести ее все-таки стоит. Поэтому, пока есть время, придется нам над ней хорошенько поработать. Не то, чтобы я питал насчет вас с Ольгой какие-то иллюзии – просто очень уж любопытно посмотреть, чем все это закончится.

Вот и мне тоже любопытно. Любопытно настолько, что я вновь готов намеренно лишить себя покоя ради того, чтобы в итоге выведать горькую истину. Как в ту январскую ночь, на метромосту, за десять минут до прибытия транспортного вертолета…

…Денис рисует медленно, но очень старательно. Интересно, что же он там творит? Ольга делает вид, будто выполняет обещание не глядеть в планшет, а сама украдкой все-таки туда косится. Я тоже пытаюсь по движению стилуса определить, что за картина рождается сейчас у художника на табуле. Возможно, он подозревает о том, что мы подсматриваем, но решает проявить к нам снисхождение. Ведь, если б не мы, сидеть бы сейчас Денису в одиночестве, холоде, темноте и страхе да плакать горючими слезами. А в нашей компании все как-никак веселее и безопаснее.