Читаем без скачивания Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Богатство «добродетельных» ярославцев Огняновых стяжалось тоже не добродетельным путем. Основатель торгового дома, державший на рынке столик для размена денег, был выбран членом Ярославского общественного банка. Председателем банка стал неторгующий купец Сыромятников, казначеем – торговец железным товаром Работнов, а Огнянов вел канцелярию и работал с клиентами. Затем банк оказался ограбленным, причем наличных в нем было мало, а украдены были процентные бумаги, банковские и заложенные частными лицами. Примерно через год к Огнянову, державшему уже меняльную лавку, явилась полиция с обыском и нашла много украденных процентных бумаг, но не все. По приговору окружного суда Сыромятников был лишен купеческого звания и права поступать на государственную и общественную службу, Работнов получил ссылку в Тобольскую губернию, а Огнянов оправдан на основе показаний единственного свидетеля, огняновского приказчика, подтвердившего, что найденные бумаги были Огняновым куплены у разных лиц. А менее чем в два года Огнянов купил два больших каменных дома в центре города и открыл большую меняльную лавку, по масштабам операций близко подходящую к банкирским домам» (59; 193–196).

Разумеется, среди купечества, как и в других сословиях, были люди, твердо державшие данное слово. Об этом пишут многие мемуаристы. Да если предприниматель собирался и дальше вести дела, он должен был охранять свою репутацию. Прежде всего, это касалось крупных и известных дельцов, чье имя было на слуху. Но о разного рода мелких и крупных плутнях мелких торговцев и разного рода дельцов современники писали еще больше.

Между прочим, заведомый обман в серьезных обстоятельствах вызвал к жизни особый, малоизвестный обычай, применявшийся даже официально. Это так называемая афанасьевская клятва. Подробный рассказ о ней, слышанный от матери, передал Н. А. Варенцов в связи с историей известного купеческого рода Мазуриных.

Дело происходило в 1840-х гг. Родоначальник семьи, с которого началось особо крупное богатство, дружил с богатым греком, торговавшим сибирскими мехами и индийскими драгоценными камнями. В знак дружбы они даже обменялись крестами, став крестовыми братьями. Отправляясь в Индию, грек передал своему другу на сохранение ларец с драгоценностями и крупную сумму денег для содержания своей жены и дочери в течение двух лет. Однако негоциант попал в кораблекрушение и с огромным трудом смог добраться до России только через три года, совершенно нищим. В Москве он обнаружил сгоревший дом, а жену и дочь, живущими в бедности и снискивающими пропитание прачечным делом: деньги, оставленные греком, якобы были израсходованы, а о драгоценностях Мазурин умолчал. Дело дошло до суда, грек ничего доказать не смог и за вымогательство попал в тюрьму. При ревизии московских тюрем в нем принял участие назначенный для этого царем генерал-адъютант, дело дошло до Николая I, грека по его приказу освободили, а Мазурина заставили принести клятву в непричастности к обману: «В двенадцать часов ночи Мазурин должен был выйти из дома босым, одетым в саван, перепоясанный веревкой, со свечой из черного воска в руке. Перед ним шло духовенство в черных ризах, несли крест и Св. Евангелие; это шествие по бокам сопровождал ряд монахов, тоже со свечами в руках. Находящиеся по пути следования церкви печально перезванивались, как это обыкновенно делалось во время перенесения праха священника на место постоянного упокоения» (28; 58–61).

Однако и на сей раз Мазурин поклялся в своей правоте и немедленно уехал из храма домой в своей карете. Купеческая алчность была превыше всего.

Считали, что это страшное духовное преступление отразилось на потомках купца-клятвопреступника. Сам он сошел с ума, побывав, по настоянию друзей, на похоронах грека и вскоре умер, причем хоронили Мазурина с закрытым лицом, потому что у него был высунут страшно распухший язык, произнесший ложную клятву. В 1865 г. один из его потомков в день свадьбы своей сестры в доме, где происходило торжество, зарезал торговца бриллиантами, расчленил его труп и спрятал в сундук, за что был публично наказан плетьми и сослан на каторжные работы. В 1907 г. один из Мазуриных, страдавший манией самоубийства, перерезал себе горло разбитой тарелкой. Отличавшийся странностями библиоман Ф. Ф. Мазурин застрелился. Три оставшиеся брата все были неизлечимыми алкоголиками, а сестры страдали душевными болезнями. Странности либо открытые душевные заболевания были свойственны и остальным потомкам А. Мазурина, отличавшимся алчностью и неразборчивостью в средствах; так, последний из них, владелец Реутовской мануфактуры, окончивший медицинский факультет Московского университета, открыл специальную лечебницу для производства абортов. «Ужасен конец неправедного рода» – этими словами из книги «Премудростей Соломона» заключил Варенцов свой рассказ о фамилии Мазуриных.

Увы, не только мазуринский род был движим алчностью и неправеден среди русского купечества.

Стремление к наживе превращалось в своего рода спорт, в страсть. Любое дело, если ему отдаваться всей душой, затягивает. Люди, ворочавшие большими капиталами, целые дни проводили в своих конторах и амбарах. (Купеческий амбар – это не тот амбар, в котором хранили в деревне скарб и хлеб. Это склад товаров, иногда огромный, с конторой при нем. В Москве купеческие амбары располагались в Китай-городе, например в Теплых рядах.) Питались калачами и чаем, и, собираясь пойти попить чайку в трактир, купец поджидал еще двоих товарищей, чтобы взять «пару чая» (стоила она 5 коп.) на троих: так получалось экономнее. Морил себя, морил семейство, крепко прижимая каждую копейку ногтем, жульничал и обсчитывал, недоплачивал жалованье служащим. Это была страшная жизнь, вся посвященная приобретению копейки. Но такая нечеловеческая самодисциплина имеет предел. И рано или поздно происходил взрыв, страшный выброс накопленной нервной энергии. Начинался купеческий «чертогон». Заключив за «парой чая» выгодную сделку, купец отправлялся обмывать ее за город, в ресторан – к «Яру», в «Стрельну», «Аркадию»… Там снимался целый зал, а то и весь ресторан, если ехала «теплая компания», запирались двери, и начиналась вакханалия. Крепко подпившие купцы бегали в сапогах по столам, давя фарфор и хрусталь, разбрызгивая икру, били бутылками зеркала, вырывали пальмы из кадок, мазали горчицей физиономии официантам. Излюбленной забавой были «качели»: голую шансонетку две группы купцов перебрасывали с рук на руки, закачивая до обморока. Наполняли шампанским рояль и пускали туда плавать сардинок. Фантазия была неисчерпаема. Одним словом, «ндраву моему не препятствуй!». А нрав у человека, способного смирять себя до аскезы, был крутой. А потом, иногда на второй, на третий день, заплатив за все, не считая (а уж и хозяин заведения, и прислуга, и арфистки с шансонетками охулки на руку не клали), отправлялся купец в баню выпаривать хмель, потом в церковь, разбивать лоб о каменный пол, и на следующий день вновь начинал зажимать каждую копейку под ноготь. Этот «чертогон», о котором пишут многие современники, прекрасно описал хорошо знавший купеческий обычай Н. С. Лесков.

Один из богатейших нижегородских купцов, миллионер Гордей Чернов каждые два-три месяца запивал. Встретив как-то на ярмарке понравившегося румына-скрипача, он увез его к себе домой и в два месяца научился играть на скрипке. С тех пор при каждом запое по улицам Нижнего неслись тоскливые звуки скрипки. А по окончании запоя, отслужив молебен, матерый купчина вновь принимался за дело. Владевший на Волге множеством барок и буксирами для перевозки нобелевской нефти с Каспия (он перевозил до 6 миллионов пудов за рейс), в 1888 г. Чернов потерял во время ледохода 20 барок (не эта ли история открывает прекрасный роман М. Горького «Фома Гордеев»?). «Бог дал, Бог и взял», – промолвил он и заказал на заводе невиданный по величине буксир в 2400 лошадиных сил, построил в Городце невиданную деревянную баржу, вмещавшую миллион пудов нефти. До Астрахани баржу сплавили благополучно, но в море судоходный надзор ее не выпустил. Чернов тайком вышел на ней в море, привел в Баку, налил нефтью и ночью тайком же отплыл обратно. Морская полиция нагнала буксир с баржой. Завидев погоню, Гордей вспылил: «Как?! Мне?! Гордею Чернову?! Не дают делать, что хочу?! Шалишь!! Не бывать по-вашему!». И поджег баржу.

После этого подвига Чернов захандрил, а потом неожиданно для всех исчез. В городе решили было, что он разорился, но после ликвидации дела и полного удовлетворения кредиторов на долю жены и сына досталось свыше полумиллиона рублей. А след Чернова года через три отыскался… на Афоне, где расстроенный таким беспардонным вмешательством в его дела купец постригся в монахи. А как же: «Ндраву моему не препятствуй».

Благотворительность? Меценатство? Конечно, и это было. Прожив жизнь в грехе, к старости задумывался купец и о будущем, о расплате за грехи. И во спасение души строил церковь, заказывал набор колоколов для монастыря, открывал богадельню, без счета сыпал деньгами в скиты. Тот же Бугров, о котором мы не раз поминали, в память об отце выстроил в Нижнем Новгороде ночлежный приют для бездомных, совместно с родственником Блиновым учредил вдовий дом на 150 женщин с детьми, много жертвовал на школы, богадельни, приюты в родном Семеновском уезде. Дальним погорельцам он давал по 5 руб., а ближним – строил избы и дарил коров и лошадей. На кухне для нищих стояла у него деревянная чашка, наполненная двугривенными. Родоначальник дома Огняновых, о котором выше шла речь, содержал дома спасшего его клятвопреступлением приказчика, заболевшего на этой почве нервной болезнью, и ходившую за больным приживалку, и умирая, наказал детям «не трогать» их; кроме того, в память об отце дети много занимались благотворительностью («Замечу к слову… что наши хозяева Огняновы, пользуясь благами своего богатства, как я убедился впоследствии, делали много добра…» (59; 135). Иной раз тароватыми купцами открывались и именные стипендии в университетах, и больницы строились, как построил купец-старообрядец К. Т. Солдатенков общедоступную для всякого рода людей больницу, ныне по недоразумению носящую имя врача Боткина. Но и здесь все было не так просто. Несколько информированных современников с небольшими разночтениями описали известную историю с московским купцом Ф. Я. Ермаковым. Жил-был – как следовало быть: к сыну в гости ходил, принося с собой в кулечке четвертушку водки и понемножку колбасы, сыру, хлеба – во избежание лишних расходов. Хорошо знавший Ермакова Варенцов писал: «Москва сильно нуждалась в больнице для душевнобольных… Бывший в то время городским головою Н. А. Алексеев… решил добиться постройки психиатрической больницы. У города для этого средств не имелось, и Алексеев задумал собрать их среди московских миллионеров. Для этого отправился к каждому из них с просьбой пожертвовать на это благое дело. Приехал к Ф. Я. Ермакову, изложив ему причину своего приезда, с просьбой оказать помощь городу. Флор Яковлевич его выслушал и ответил: «Жертвуй все, жертвуй! Ну а что мне от этого, ведь никто в ножки мне не поклонится».