Читаем без скачивания Фантастика 2025-61 - Дмитрий Александрович Емец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рина
Жизнь человека идет рывками. Вначале, в детстве, едва тащится. С понедельника по пятницу проходит целая вечность. Кажется, что уже сто лет прошло – а все еще тянется этот ужасный понедельник и пятый урок едва-едва сменяется каким-нибудь шестым. Потом, в юности, подвисает огромный вопросительный знак – выберет ли меня кто-нибудь? Будет ли у меня какая-нибудь дорога? Любимая работа, любимый человек и так далее. И, разумеется, всякий раз кажется, что ответ на эти вопросы отрицательный. Потом наступает короткая пора плодоношения, когда тебе кажется, что ты все на свете контролируешь. Потом вдруг обнаруживаешь, что ничего не контролируешь. Поезд жизни разогнался, оторванный стоп-кран болтается у тебя в руке, а рядом орут паникующие пассажиры, которых ты усадил в свой надежнейший вагон. Недели, прежде тащившиеся, мелькают как безумные, и от понедельника до понедельника проходит столько же времени, сколько проходило раньше между утром вторника и, допустим, утром среды.
В ШНыре происходило примерно то же самое. Для новичков время было очень насыщенным. Для Кузепыча или Суповны – ускорившимся и вошедшим в привычные берега. Кузепыч, наученный горьким опытом, каждый вечер, вместо того чтобы спрашивать у новичков: «Ну, что у вас хорошего?» – спрашивал у них: «Ну, что у вас плохого?» – потому что знал, что они все равно начнут жаловаться. Особенно витиевато жаловалась Маша Белявская, то и дело рождавшая высказывания в стиле: «Данный матрас не отвечает своему прямому назначению», «Я не могу сделать однозначного вывода, в качестве чего позиционируется здесь эта тумбочка и каковы смысловые функции ее нахождения именно у моей кровати, если по гениальному замыслу руководства она формально закреплена за Евой?»
К жалобам Кузепыч был привычен. Каждое его утро начиналось с того, что его отлавливала где-нибудь Суповна и начинала «капать ему по хозяйству». Кузепыча она при этом то нежно называла «Кузепыч» или «Кузьопыч», то кипела – и тогда всех вариаций не вместил бы ни один словарь. Претензий было множество. Не работает плита, не закрывается окно, закончились продукты – ну и дальше по списку. Даже если накануне Кузепыч работал 24 часа, проблем меньше не становилось, просто Суповна начинала придираться к чему-то более мелкому. Например, вчера она говорила «нет постного масла», а сегодня – «постное масло не такое». Или вчера говорила «оторвался кран», а сегодня – «вода плохо бежит». И Кузепыч должен был топтаться на кухне до вечера и обучать воду бежать.
Кузепыч, разумеется, от части поручений уклонялся, а другую выполнял не так идеально, как того желалось Суповне. Примерно раз в две недели конфликт входил в острую фазу, и тогда либо Суповна начинала все громить (в кирпичной стене кухни застряла ручка сковороды), либо молча поворачивалась к Кузепычу спиной. Кузепыч пытался забежать со стороны лица и объяснить, что три дня просрочки для консервов, которые хранятся по пять лет, – это еще не яд для «детишков», но повсюду его встречала та же великолепная презирающая спина.
При этом из кухни Суповна Кузепыча не выпускала, всякий раз загораживая ему дверь, чтобы ей комфортнее было обижаться без потери объекта. Хорошо еще, что теперь в ШНыре поселился Сухан, который в самый сложный момент спасал Кузепыча – втягивал его за ворот в прорезь, а вслед за ним в прорезь летели те самые злополучные консервы.
– Вы понимаете, что там изнанка бытия? Что ваши ржавые банки могут повлиять на все мироздание? – с тревогой спрашивал недоубитый Гоша.
– А мне плювать! Нечего было тухлятину покупать! Устроил тут из ШНыра бомжатник, пионер толстоногий! Сам-то небось не жреть! – злобно отзывалась Суповна.
Жизнь продолжалось. Боброк и Сухан превратили ШНыр в настоящий военный лагерь. Вадюша выл, называя эту парочку «бешеной военщиной». Новички начинали день с трехсот отжиманий. Если кто-то мог, например, отжаться только двадцать, остальные двести восемьдесят он приседал. Дальше – основы боевого пилотажа, стрельба из арбалетов и шнепперов и рукопашный бой. Ему, правда, придавалось не такое большое значение.
Дерущаяся Маша Белявская – это зрелище не для слабой психики. Если Маша пыталась ударить грушу, то следующая остановка была уже в медпункте. С Евой было не легче.
– Чудо былиин! Когда я пытаюсь объяснить ей, что работать надо вполсилы, меня радуют только две вещи! Первая – что я толстый и она меня не прошибет! А вторая – что рядом нет склада боеприпасов! – говорил Ул.
В один из дней в память о Меркурии решили устроить поход на выживание. Отправились в него всем ШНыром, включая Суповну и Кавалерию. Родион со Штопочкой остались охранять гиел. Продукты погрузили на ослика Фантома, который уныло трюхал между деревьями, пыхтел, временами разминал куцые крылышки и неуловимо напоминал поэта Лохмушкина. Под ногами у Фантома вертелся и тявкал Октавий.
К вечеру нашли небольшую поляну, достаточно прикрытую сверху ветками, чтобы их не засекли с гиел. Рина заметила, что Кавалерии эта поляна чем-то не понравилась, и она даже переговорила по этому поводу с Улом, показывая ему на цепочку камней, выстроившихся у неглубокого оврага. И вид у Кавалерии, когда она на них показывала, был недовольный. Камни лежали так ровно и в ряд, что не верилось, что они могли выстроиться так сами по себе. Ул сбегал к камням, осмотрел их, затем нырнул в овраг и, вернувшись к Кавалерии, сказал ей что-то успокаивающее. Кавалерия не особенно успокоилась, но шныры уже разбивали лагерь, и что-либо менять было поздно.
Суповна, ругаясь, что в России мужики всю работу свалили на женщин, а женщины – на бабок, выкорчевала с корнем столетнюю ель, готовя основу для таежного костра. Ул с Сашкой и новички занялись обустройством лагеря. Строили шалаши и рыли землянки. Макс убил из арбалета ворону, ощипал ее, запек на костре и наконец попытался скормить девушкам. Девушки плевались, говорили, что есть эту гадость ни за что не будут, но по кусочку все равно пробовали.
Вечером, приготовив для шныров казацкий кулеш, Суповна села у костра и, глядя на огонь, запела. Голос у нее был совсем не старый, а могучий, зычный и красивый. Пела она «Ветку» и о «Рождественских розах», и в пении ее прорывалась душа. Маша Белявская торопливо записывала слова. Рину же охватило странное чувство, будто нет никакого леса, нет промозглой осени,
