Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

звук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.

То Святой Казимир

с Чудотворным Николой

коротают часы

в ожидании зимней зари.

За пределами веры,

из своей стратосферы,

Муза, с ними призри

на певца тех равнин, в рукотворную тьму

погруженных по кровлю,

на певца усмиренных пейзажей.

Обнеси своей стражей

дом и сердце ему.

1974

-----------------

На смерть друга

Имяреку, тебе, -- потому что не станет за труд

из-под камня тебя раздобыть, -- от меня, анонима,

как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,

так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,

чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса -

на эзоповой фене в отечестве белых головок,

где наощупь и слух наколол ты свои полюса

в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;

имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от

то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,

похитителю книг, сочинителю лучшей из од

на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой,

слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,

обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,

белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,

одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -

да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,

в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,

понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,

и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.

Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.

Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,

вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,

чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,

тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.

Посылаю тебе безымянный прощальный поклон

с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

1973

-----------------

Война в убежище Киприды

Смерть поступает в виде пули из

магнолиевых зарослей, попарно.

Взрыв выглядит как временная пальма,

которую раскачивает бриз.

Пустая вилла. Треснувший фронтон

со сценами античной рукопашной.

Пылает в море новый Фаэтон,

с гораздо меньшим грохотом упавший.

И в позах для рекламного плаката

на гальке, раскаленной добела,

маячат неподвижные тела,

оставшись загорать после заката.

21 июля 1974

-----------------

"Барбизон Террас"

Небольшая дешевая гостиница в Вашингтоне.

Постояльцы храпят, не снимая на ночь

черных очков, чтоб не видеть снов.

Портье с плечами тяжелоатлета

листает книгу жильцов, любуясь

внутренностями Троянского подержанного коня.

Шелест кизилового куста

оглушает сидящего на веранде

человека в коричневом. Кровь в висках

стучит, как не принятое никем

и вернувшееся восвояси морзе.

Небо похоже на столпотворение генералов.

Если когда-нибудь позабудешь

сумму углов треугольника или площадь

в заколдованном круге, вернись сюда:

амальгама зеркала в ванной прячет

сильно сдобренный милой кириллицей волапюк

и совершенно секретную мысль о смерти.

1974

-----------------

20 сонетов к Марии Стюарт

I

Мари, шотландцы все-таки скоты.

В каком колене клетчатого клана

предвиделось, что двинешься с экрана

и оживишь, как статуя, сады?

И Люксембургский, в частности? Сюды

забрел я как-то после ресторана

взглянуть глазами старого барана

на новые ворота и пруды.

Где встретил Вас. И в силу этой встречи,

и так как "все былое ожило

в отжившем сердце", в старое жерло

вложив заряд классической картечи,

я трачу, что осталось в русской речи

на Ваш анфас и матовые плечи.

II

В конце большой войны не на живот,

когда что было, жарили без сала,

Мари, я видел мальчиком, как Сара

Леандр шла топ-топ на эшафот.

Меч палача, как ты бы не сказала,

приравнивает к полу небосвод

(см. светило, вставшее из вод).

Мы вышли все на свет из кинозала,

но нечто нас в час сумерек зовет

назад, в "Спартак", в чьей плюшевой утробе

приятнее, чем вечером в Европе.

Там снимки звезд, там главная -- брюнет,

там две картины, очередь на обе.

И лишнего билета нет.

III

Земной свой путь пройдя до середины,

я, заявившись в Люксембургский сад,

смотрю на затвердевшие седины

мыслителей, письменников; и взад

вперед гуляют дамы, господины,

жандарм синеет в зелени, усат,

фонтан мурлычит, дети голосят,

и обратиться не к кому с "иди на".

И ты, Мари, не покладая рук,

стоишь в гирлянде каменных подруг -

французских королев во время оно -

безмолвно, с воробьем на голове.

Сад выглядит, как помесь Пантеона

со знаменитой "Завтрак на траве".

IV

Красавица, которую я позже

любил сильней, чем Босуэла -- ты,

с тобой имела общие черты

(шепчу автоматически "о, Боже",

их вспоминая) внешние. Мы тоже

счастливой не составили четы.

Она ушла куда-то в макинтоше.

Во избежанье роковой черты,

я пересек другую -- горизонта,

чье лезвие, Мари, острей ножа.

Над этой вещью голову держа,

не кислорода ради, но азота,

бурлящего в раздувшемся зобу,

гортань... того... благодарит судьбу.

V

Число твоих любовников, Мари,

превысило собою цифру три,

четыре, десять, двадцать, двадцать пять.

Нет для короны большего урона,

чем с кем-нибудь случайно переспать.

(Вот почему обречена корона;

республика же может устоять,

как некая античная колонна).

И с этой точки зренья ни на пядь

не сдвинете шотландского барона.

Твоим шотландцам было не понять,

чем койка отличается от трона.

В своем столетьи белая ворона,

для современников была ты блядь.

VI

Я вас любил. Любовь еще (возможно,

что просто боль) сверлит мои мозги,

Все разлетелось к черту, на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно

с оружием. И далее, виски:

в который вдарить? Портила не дрожь, но

задумчивость. Черт! все не по-людски!

Я Вас любил так сильно, безнадежно,

как дай Вам бог другими -- -- -- но не даст!

Он, будучи на многое горазд,

не сотворит -- по Пармениду -- дважды

сей жар в груди, ширококостный хруст,

чтоб пломбы в пасти плавились от жажды

коснуться -- "бюст" зачеркиваю -- уст!

VII

Париж не изменился. Плас де Вож

по-прежнему, скажу тебе, квадратна.

Река не потекла еще обратно.

Бульвар Распай по-прежнему пригож.

Из нового -- концерты за бесплатно

и башня, чтоб почувствовать -- ты вошь.

Есть многие, с кем свидеться приятно,

но первым прокричавши "как живешь?"

В Париже, ночью, в ресторане... Шик

подобной фразы -- праздник носоглотки.

И входит айне кляйне нахт мужик,

внося мордоворот в косоворотке.

Кафе. Бульвар. Подруга на плече.

Луна, что твой генсек в параличе.

VIII

На склоне лет, в стране за океаном

(открытой, как я думаю, при Вас),

деля помятый свой иконостас

меж печкой и продавленным диваном,

я думаю, сведи удача нас,

понадобились вряд ли бы слова нам:

ты просто бы звала меня Иваном,

и я бы отвечал тебе "Alas".

Шотландия нам стлала бы матрас.

Я б гордым показал тебя славянам.

В порт Глазго, караван за караваном,

пошли бы лапти, пряники, атлас.

Мы встретили бы вместе смертный час.

Топор бы оказался деревянным.

IX

Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг

сражения. "Ты кто такой?" -- "А сам ты?"

"Я кто такой?" -- "Да, ты". -- "Мы протестанты".

"А мы -- католики". -- "Ах, вот как!" Хряск!

Потом везде валяются останки.

Шум нескончаемых вороньих дрязг.

Потом -- зима, узорчатые санки,

примерка шали: "Где это -- Дамаск?"

"Там, где самец-павлин прекрасней самки".

"Но даже там он не проходит в дамки"

(за шашками -- передохнув от ласк).

Ночь в небольшом по-голливудски замке.

Опять равнина. Полночь. Входят двое.

И все сливается в их волчьем вое.

X

Осенний вечер. Якобы с Каменой.

Увы, не поднимающей чела.

Не в первый раз. В такие вечера

всё в радость, даже хор краснознаменный.

Сегодня, превращаясь во вчера,

себя не утруждает переменой

пера, бумаги, жижицы пельменной,

изделия хромого бочара

из Гамбурга. К подержанным вещам,

имеющим царапины и пятна,

у времени чуть больше, вероятно,

доверия, чем к свежим овощам.