Читаем без скачивания Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - Сирило Вильяверде

— Хорошо, Исидоро, раз ты мне обещаешь, что не станешь больше убегать, что будешь вести себя как должно, я прикажу, чтобы тебя не наказывали так часто, чтобы не заставляли много работать, лучше кормили и дали тебе поросенка, землю под огород и жену. Теперь ты доволен?

— Да, сеньó, милый гаспаса. Чилала довольна, совсем довольна.

— Но я для тебя и еще что-то сделаю, потому что верю: ты меня не обманешь… Дон Либорио, — добавила она повелительным тоном и повышая голос, — прикажите сейчас же снять с него цепи!

Долгие годы рабства, темнота и невежество, зверская жестокость, с какой обращались с неграми в инхенио, — ничто не смогло убить в сердце раба способности чувствовать и быть благодарным. С трудом и не сразу, ценой напряжения всех своих умственных сил, уразумел Исидоро смысл того, что сказала ему госпожа. Но когда наконец он понял, что сейчас с него снимут оковы, он от потрясения вдруг лишился дара речи и, бессильный выразить свою безграничную благодарность в слове, простерся ниц перед доньей Росой, как некогда простирался он, вероятно, перед каким-нибудь идолом у себя на родине, и в исступленной радости, сопровождая бурную жестикуляцию нечленораздельными восклицаниями, стал целовать пол, по которому ступали ноги его госпожи.

Душа Исабели была из тех женских душ, что умеют только любить или ненавидеть. Такие женщины ни в чем не знают меры, их чувства не ведают полутонов, а если и ведают, то проявляется это в редчайших случаях. За недолгие часы, проведенные ею в инхенио, Исабель увидела немало такого, о чем хотя и слышала прежде, но что всегда казалось ей невероятным и невозможным. Своими глазами увидела она, что здесь идет незатихающая война — жестокая, беспощадная, кровавая война черных против белых, господ против рабов. Она увидела, что бич, непрерывно свиставший здесь над головою раба, служил для него единственным поощрением к труду, единственным доводом, убеждавшим его мириться со всеми ужасами рабства. Она увидела, что за любую провинность ежеминутно и ежечасно подвергают здесь негров самым несправедливым, самым жестоким наказаниям и что, наказывая раба, никто не дает себе даже труда выяснить, какова степень его вины. Она увидела, что часто за один и тот же проступок или провинность человека подвергают двум или даже трем различным наказаниям, что негры здесь отданы во власть самого свирепого, неприкрытого, ничем не ограниченного произвола и что, если они бегут из инхенио или предпочитают повеситься, то делают это потому, что не видят для себя иной возможности вырваться из своего невыносимого, отчаянного положения. Такою, во всей ее неприглядной обнаженности, предстала жизнь инхенио глазам Исабели.

Но самое худшее было все же не это; хуже всего, как думала Исабель, было то странное, необъяснимое безразличие и спокойствие, то бесчеловечное равнодушие, с каким хозяева взирали на мучения, болезни и даже смерть своих рабов. Казалось, жизнь этих людей ровно ничего не значит для хозяина. Казалось, хозяин, наказывая их, стремится отнюдь не к тому, чтобы исправить их или наставить на верный путь, но поступает так лишь оттого, что ненавидит негров лютой ненавистью, словно негры злонравны именно потому, что они негры, а не потому, что такими их сделало рабство, и словно можно удивляться, что люди, с которыми обращаются как со скотом, ведут себя иногда как дикие звери.

Каким же образом, в силу каких причин возникло положение вещей, столь противное всякому представлению о справедливости, всякому нравственному чувству? Неужели власть привычки и воспитания была настолько сильна, что могла задушить в человеческом сердце, и особенно в сердце женщины, чувство жалости? Неужели постоянное зрелище жестоких истязаний способно было притупить даже в просвещенной христианке сострадание и отзывчивость, свойственные от природы каждому человеческому существу? Быть может, всему виной была какая-то инстинктивная расовая антипатия? Но разве не в интересах господина было продлить жизнь раба, сберечь этот живой капитал? Да, вне всякого сомнения господин был заинтересован в жизни раба, но как раз в том и заключалась растлевающая сущность рабства, что яд его незаметно, капля по капле, проникал в душу самих рабовладельцев, отравляя их злобой и высокомерием, извращая все их представления о справедливости и несправедливости, а в женщинах как бы рикошетом убивал то, что всегда было возвышеннейшим из свойств их человеческой натуры, — милосердие.

Пока внимание остальных было занято тем, что происходило на террасе и перед нею, во дворе инхенио, Исабель снова и снова возвращалась мыслью к мучавшим ее вопросам, и внезапно она спросила себя: «Почему я люблю Леонардо? Что общего между его образом мыслей и моим? Сможем ли мы когда-нибудь прийти к согласию относительно того, как следует обращаться с рабами? И если даже предположить, что согласие будет достигнуто, то какою ценой? Неужели я покорюсь и ради Леонардо стану жить в этом аду? Неужели и я, подобно донье Росе, смогу спокойно смотреть на все ужасы и несправедливости, которые безнаказанно творятся здесь днем и ночью?..»

Однако внезапно Исабель было отвлечена от своего молчаливого монолога, ибо в эту минуту донья Роса неожиданно обнаружила те благородные черты своего характера, существования которых ни Исабель, ни другие присутствующие даже и не подозревали. Как уже сказано, по распоряжению хозяйки поместья был освобожден от железных оков самый униженный и несчастный раб в ее инхенио. Встав на этот путь, донья Роса решилась следовать по нему до конца. Она действовала, охваченная лихорадочным желанием творить добро, вся во власти одного из тех порывов, подчиняясь которым люди одинаково слепо совершают и благие и злые дела. Еще Исидоро лежал, простершись у ее ног, а уже она отдавала приказание снять оковы с шестерых его товарищей, и, словно этих двух подвигов человеколюбия было ей не довольно, она велела привести к себе Томасу и трех остальных негров, подвергшихся в то утро наказанию. Она терпеливо выслушала их жалобы, дала им несколько добрых советов, нашла для них подобавшие случаю слова утешения и под конец гневным тоном произнесла:

— Вас наказали сегодня против моей воли и отданного мною распоряжения… Дон Либорио! Снимите с этих негров оковы!

Каковы бы ни были тайные причины, побудившие донью Росу вновь coram populi[77] взять в свои руки бразды правления поместьем, человечность первых ее распоряжений пробудила глубокий и искренний отзвук в сердцах всех, кто был тому свидетелем. Громко и шумно выразили свое одобрение мужчины, растроганные женщины проливали слезы радости. В глазах же Исабели сеньора Гамбоа вдруг совершенно преобразилась, и если еще недавно благородное сердце девушки низвергло донью Росу в бездну глубочайшего презрения, то теперь в один миг оно вознесло ее до высот самого пламенного обожания. В эту минуту донья Роса представлялась Исабели прекраснейшей и милосерднейшей из женщин, и девушка готова была кинуться к ней на шею, чтобы обнять ее так же нежно, как в былые дни обнимала после долгой разлуки свою покойную мать, когда та с улыбкой встречала ее на пороге родного дома. Теперь она готова была преклонить колена перед доньей Росой, чтобы так же, как сделал это только что первый из рабов, удостоившихся ее милости, излить перед ней всю свою благодарность.

— Что может быть сладостней счастья прощать людей, чья судьба зависит от нас! — воскликнула Исабель, и по щекам ее побежали слезы волнения, с которым она не в силах была совладать. — Это единственная радость, какую может доставить власть над рабами!

— Вы плачете, сеньорита? — сочувственно спросил ее священник.

— Всякий раз, когда при мне, — отвечала она сквозь слезы, — совершают великодушный, милосердный поступок, глаза мои невольно увлажняются.

— Боюсь, что если вы поживете здесь подольше, они и вовсе перестанут у вас просыхать, но только по причинам обратного порядка.

— Мне думается, я не могла бы долго здесь прожить.

— Я вижу, сеньорита, — заметил падре, удивленный чувствительностью ее сердца и ясностью взгляда на вещи, — я вижу, вы сделаны совсем не из того тоста, из какого делаются рабовладельцы.

— Это верно. Если бы мне пришлось выбирать между судьбой рабыни и судьбой госпожи, я предпочла бы рабство, потому что участь жертвы кажется мне более завидной, чем участь палача.

Между тем Адела восторженно обнимала свою мать и, осыпая ее щеки горячими поцелуями, говорила:

— Если сегодня день отпущения грехов, то можно — я позову… — Девушка не решалась произнести вслух запретное имя.

— Кого? — нахмурясь, спросила донья Роса.

И Адела уже гораздо более робко, нежели вначале, прошептала это имя матери на ухо.

На лице доньи Росы изобразилась внезапная перемена, и столь же резко изменилось ее расположение духа: благотворительный пыл внезапно уступил место суровости, а мгновение спустя — гневу.