Читаем без скачивания Памятник крестоносцу - Арчибалд Кронин

Все эти дни Стефен продолжал работать с тем полным отсутствием интереса к событиям внешнего мира, которое приняло у него теперь форму равнодушного презрения. Снова без какой-либо провинности с его стороны он был прикован к позорному столбу и выставлен на всеобщее осмеяние. Как это могло случиться, что именно он, человек, по натуре столь тихий, скромный и замкнутый, всю жизнь стремившийся только к одному — чтобы его оставили в покое и не мешали заниматься любимым искусством, — что именно он должен был вызвать против себя такую бурю возмущения? Один предприимчивый журналист счел необходимым в интересах читателей познакомить их «в общих чертах» с биографией Стефена и, старательно перечислив все, что произошло с художником за последние годы — разрыв с церковью, с семьей и, главное, с Англией, — обрисовал его как презренного выродка, вполне заслужившего ненависть своих соотечественников.

Жизнь научила глубоко впечатлительного по натуре Стефена выдержке и самообладанию, что помогло ему оставаться хотя бы внешне невозмутимым под ударами судьбы. Но так больно били его враги, так часто язвили насмешками, что он достиг в конце концов той степени свободы духа, которая позволяла ему не слышать, что о нем говорят, не замечать, что с ним происходит. И лишь порой бывали минуты, когда он терял почву под ногами и его внезапно охватывал необъяснимый страх. Тогда жизнь начинала казаться ему нереальной, она пугала его, и он чувствовал, что у него нет больше сил бороться с судьбой. Он видел, что утратил нечто, ценимое им превыше всех благ: ощущение собственной безвестности и спокойную уверенность в том, что ты никому не нужен, никто тебя не замечает, ты — песчинка, затерянная в безграничном людском океане. Нервное напряжение сказывалось, как ни пытался Стефен это скрыть, и, когда начала стихать шумиха, он почувствовал себя совсем разбитым, и впервые в жизни его стали одолевать дурные предчувствия.

Он привык теперь засиживаться допоздна в хижине Тэпли у реки. Часами сидел он здесь, понурившись, глядя на черную, подернутую рябью от резких порывов ветра воду, на буксирный пароходик, выплывавший из-под моста, волоча за собой вереницу барж, мигающих в ночи зелеными и красными глазами. Плеск воды, красота и незримое обаяние ночи умиротворяли его душу, но он не позволял себе расчувствоваться и думал только о работе, которой занимался сегодня и которую продолжит завтра. Потом, во мраке, возвращался домой на Кейбл-стрит, держась в тени строений, словно желая остаться незамеченным.

Однажды в субботу он задержался у реки дольше обычного. Вернувшись домой, он почувствовал себя смертельно усталым. Ему казалось, что горло, которое побаливало целый день, теперь как-то странно онемело. Дженни быстро собрала ему поужинать, достала из печки горячий деревенский пирог и присела к столу напротив мужа. Стефен с облегчением принялся за еду, а она молча наблюдала за ним. Она поняла, что ему не хочется разговаривать. Его измученный вид тревожил Дженни, но она была слишком сдержанна и тактична, чтобы говорить с ним об этом.

Поужинав, Стефен занял свое обычное место у очага. Положив альбом с набросками на колени, он, не отрываясь, смотрел в огонь, на возникавшие из золотистого пламени благородные, героические фигуры, создаваемые его воображением. Дженни перемыла посуду, сняла фартук и принялась за вязанье. Очнувшись от своей задумчивости, Стефен поглядел на жену. Наступил тот час, когда они обычно беседовали друг с другом, избегая, однако, касаться неприятных событий последних дней. Чаще всего их беседа ограничивалась незначительными, будничными домашними делами, но она давала им ощущение близости, делала Дженни счастливой, и Стефен знал это. Сегодня он особенно остро чувствовал эту близость. Безыскусная женственность Дженни, созданная ею атмосфера тепла и уюта притягивали к ней Стефена. Он начал рассказывать ей о том, что делал днем. Внезапно голос у него сорвался на полуслове и перешел в хриплый шепот. Это случалось с ним уже не впервые, но сейчас произошло столь неожиданно, что Дженни подняла глаза от вязанья и пристально поглядела на мужа. Стефен уловил тень тревоги, пробежавшую по ее лицу. Немного помолчав, он прохрипел, с трудом выговаривая слова:

— Ну, вот опять. Весь день я чувствовал, что потеряю сегодня голос. Так оно и есть.

— Ты простудился. — Она говорила рассудительно, с оттенком мягкого укора (ведь сколько раз пеняла она ему на то, что он не бережет себя), но все это было лишь притворством, которым она старалась прикрыть обуревавшую ее тревогу.

Стефен покачал головой:

— Нет, горло у меня не болит.

— И глотать не больно?

— Нет.

— Дай-ка я взгляну.

Он покорно подчинился. Она достала из буфета ложку, прижала ему язык и тщательно осмотрела горло.

— Ничего не вижу. Ни красноты, ни опухоли.

— Ничего и нет.

— Может быть, и нет, — твердо сказала она, — но только завтра ты на реку не пойдешь. Разве что потихоньку от меня. Это тебя там продуло. И я сегодня же предупрежу капитана.

— Ладно… У меня есть над чем поработать и в мастерской.

— Только если будешь чувствовать себя получше. А сейчас тебе нужно выпить чего-нибудь горячего.

Она приготовила ему питье из рома, разбавленного кипятком, и черносмородинного джема, который сама варила. Этот напиток Дженни считала панацеей при любых болезнях горла. Стефен выпил полный стакан обжигающей жидкости и почувствовал благодатную испарину. После этого Дженни заставила его лечь в постель.

На следующее утро голос к нему вернулся, и он до полудня работал над этюдом Темзы. Но после второго завтрака он снова охрип, и в четыре часа, со смущенным видом выйдя из мастерской, жестами дал понять Дженни, что совсем потерял голос.

— Ну, значит, решено, — непреклонно заявила Дженни. — Нужно посоветоваться с врачом.

Он пытался протестовать, что в его положении было нелегко, но Дженни осталась неумолима.

— Нет, — решительно сказала она. — Мы должны знать, что это за напасть такая. Одно дело, когда понимаешь, что за болезнь, а тут мы, как в темном лесу, и я сейчас же иду за доктором Перкинсом.

Дженни была встревожена не на шутку и ухватилась за представившуюся ей возможность показать Стефена врачу местной страховой кассы — она уже давно хотела это сделать, но Стефен всякий раз раздраженно отмахивался. Поэтому теперь она с решительным видом накинула дождевой плащ, ушла и почти тут же вернулась с известием, что доктор Перкинс уехал куда-то отдохнуть на несколько дней. Однако экономка пообещала прислать его помощника, как только тот вернется после дневного обхода.

Не успела она сообщить это, как к Стефену внезапно вернулся голос и он опять заговорил, будто ничего и не было.

— Вот видишь, — сказал он с досадой. — Ты поднимаешь шум из-за пустяков. Обыкновенная простуда или нервы, словом, какой-то вздор.

Он ушел в мастерскую работать, а Дженни, пожав плечами, поглядела ему вслед. Она была сбита с толку и спрашивала себя, не поддалась ли она и в самом деле излишней панике. Не зная, на что решиться, она принялась чистить овощи на ужин. Прошел час, по доктор не появлялся. В субботний вечер прием у доктора Перкинса всегда был большой, и Дженни уже начала сомневаться, что его помощник вообще придет. Но в эту минуту зазвенел дверной колокольчик, и, отворив дверь, она увидела перед собою молодого человека, который, не мешкая ни секунды и не дожидаясь приглашения, шагнул через порог.

— Я доктор Грей. Где ваш больной?

Дженни провела его на кухню, кликнула Стефена и оставила их вдвоем. Доктор положил сумку, снял шляпу, но остался в пальто, всем своим видом давая понять, что ему дорога каждая секунда. Он был уже не так юн, как могло показаться с первого взгляда, лет тридцати, и его грубоватое, хотя и не лишенное приятности лицо выражало крайнюю степень усталости и досады: вот, мол, извольте работать до упаду, да еще в такой обстановке, от которой тебя с души воротит!

— Это вы больной? — спросил он с резким северным акцентом. — И что же вас беспокоит?

— Да какие-то пустяки, ерунда, в сущности. Но вот жена встревожилась. У меня временами пропадает голос.

— Вы хотите сказать, что по временам вы совсем не в состоянии говорить?

— Да. Во всяком случае, не могу говорить так, чтобы меня было слышно.

— А в остальное время говорите нормально?

— Мне кажется, да. Небольшая хрипота бывает, пожалуй.

— А горло болит?

— Нисколько.

— Какие еще жалобы?

— Никаких. Да, вот еще: горло как будто немеет. Фантазия, вероятно.

Доктор Грей нетерпеливо прищелкнул языком. Разумеется, фантазия, опять один из этих проклятых неврозов, подумал он, быть может, истерическая афония. Впрочем, стоявший перед ним человек не производил впечатления истерического субъекта, это явствовало хотя бы из того, что он не придавал большого значения своей болезни.