Читаем без скачивания Гауляйтер и еврейка - Бернгард Келлерман

Удивленная странным тоном, каким были произнесены эти слова, Ретта подняла глаза, взглянула на похудевшее, серое лицо Фабиана и попросила его пройти в мастерскую.

Фабиан в раздумье остановился под лампой посредине комнаты. Как всегда, в ней пахло глиной, застоявшимся сигарным дымом; это был запах работы, так хорошо знакомый Фабиану. Сегодня, когда он вдыхал этот запах в последний раз, он показался ему особенно приятным.

Ему сразу бросилась в глаза статуя в рост человека — «Юноша, разрывающий цепи». Она резко выделялась на фоне стены. Букет ландышей стоял на рабочем столе рядом с небольшой группой гогочущих гусей, вылепленных из красного воска. Рядом еще лежали шпатели. На вращающейся табуретке стоял завернутый в тряпки бюст полногрудой женщины. Это было все, что Фабиан охватил взглядом. Да разве еще новый ковер на полу вместо старого, потертого, за который так легко было зацепиться ногой. Из соседней комнаты доносилось веселое жужжание голосов.

Вот уже и Вольфганг пришел из столовой. Он быстро направился к брату, но внезапно остановился, пораженный его видом. Военная форма совершенно изменила внешность Фабиана: он выглядел выше и намного старше. На его худом, сером лице появилось, новое, жесткое, решительное выражение, незнакомое Вольфгангу. Это было лицо, преображенное душевной борьбой и тяжелыми потрясениями. Фабиан стоял почти неподвижно и едва шевельнулся, приветствуя брата.

— Ты хотел поговорить со мной, Франк? — начал Вольфганг примирительным тоном.

Фабиан кивнул. Он не сдвинулся с места и, медленно снимая перчатки, оставался все в той же безжизненной позе.

— Я очень тебе благодарен, Вольфганг, за то, что ты даешь мне возможность сказать тебе несколько слов, — проговорил он негромким голосом, который ему самому показался чужим. — Я не задержу тебя больше чем на минуту. — Он с напряженным вниманием вглядывался в брата, как бы изучая черты его лица.

Волосы Вольфганга поседели, а у висков стали совсем белыми; он выглядел похудевшим, как и все после долгих лет войны. На нем был темный костюм. Фабиану бросилось в глаза, что брат одет очень тщательно.

— Может быть, ты все-таки присядешь хотя бы ненадолго? — спросил Вольфганг и снова взглянул в серое, решительное, лишенное выражения лицо Фабиана.

Фабиан покачал головой.

— Нет, благодарю, — ответил он сдержанно. — Я не собираюсь отнимать у тебя время. В последний раз, когда мы виделись с тобой, ты резко упрекал меня, Вольфганг, — продолжал он, немного оживившись. — Я пришел сюда сказать тебе, что все твои упреки были справедливы. — Он глубоко вздохнул.

— Не забудь, что я тогда был сильно взволнован, — перебил его Вольфганг, со стыдом вспоминая резкий разговор с братом в его рабочем кабинете.

— Пожалуйста, не перебивай меня, — снова начал Фабиан. — Ты говорил тогда, что мы, члены партии национал-социалистов, своекорыстны и думаем только о хорошей, удобной жизни. Как все это было верно! Сегодня я хочу тебе откровенно признаться, что я и в самом деле больше всего любил свою удобную, огражденную от всяких забот и неприятностей жизнь. Да, я предпочел ее борьбе за истину, за справедливость. Ты был прав. Я признаю свою вину, Вольфганг.

— Не будем вспоминать старое, — сказал Вольфганг.

— Нет, — сурово прервал его Фабиан. — Еще одну минуту. Ты говорил тогда, что мы не хотим слушать правду, что мы отрицаем ее, увиливаем от нее. Это верно! Мы не хотели прислушиваться к правде и отгородились от нее, хотя давно уже знали, какова эта правда. Ты говорил, что мы недостаточно энергично боролись против произвола наших вождей, которые поэтому позволяли себе еще больший произвол, действовали еще бессовестнее. Все это верно! И в этом наша вина, тягчайшая наша вина, сказал ты.

Вольфганг хотел что-то возразить, но Фабиан шагнул к нему и громко сказал, в волнении подняв руку:

— И это действительно была наша тяжкая, наша тягчайшая вина, Вольфганг!

Он был очень бледен и тяжело дышал. В заключение он добавил прежним, спокойным, несколько хриплым голосом:

— Вот что я хотел тебе сказать, Вольфганг! Поэтому я и пришел к тебе, прежде чем покинуть город.

Вольфганг был взволнован. С братом произошел тот перелом, которого он давно ждал. Вся душа его всколыхнулась до самых глубин. Вольфганг улыбнулся и подал ему руку.

— Не будем больше говорить о старом, Франк! — весело сказал он, стараясь быть прежним. — Ты хочешь уехать, не так ли? Что означает этот мундир?

— Я отправляюсь на фронт, — ответил Фабиан и вздохнул. Впервые чуть заметная улыбка облегчения скользнула по его измученному суровому лицу.

Вольфганг пытался объяснить себе смысл этой улыбки и некоторое время молчал.

— Ты собираешься на фронт? — спросил он удивленно. — К чему это, скажи ради бога! Теперь, когда Германия после долгих мрачных лет идет, наконец, навстречу свободе, навстречу лучшему будущему… теперь ты хочешь покинуть нас?

Фабиан опустил глаза и не ответил.

Вольфганг положил руку ему на плечо и покачал головой.

— Обдумай это еще раз, слышишь? Неужели ты веришь, что таким романтическим жестом можно искупить все зло, которое вы принесли в мир?

Фабиан вздрогнул, бросив на Вольфганга быстрый взгляд.

— Ты называешь это романтическим жестом? — спросил он тихо, медленно выговаривая слова, и застегнул свою шинель. — Через час уходит мой поезд, — добавил он. — Я пришел только для того, чтобы еще раз повидать тебя, Вольфганг. — Он подал Вольфгангу руку и вдруг заторопился. — Прощай, — сказал он, крепко сжимая руку брата и пристально глядя на него. — Вряд ли нам еще придется свидеться в этой жизни.

Вольфганг, расстроенный его странным поведением, смущенно засмеялся.

— Ну что ты? — воскликнул он, провожая брата до двери. — Я знаю, не в моих силах сегодня удержать тебя, — сказал он неуверенно. — Но скажи, не хочешь ли ты попрощаться с Кристой?

Фабиан остановился, словно по мановению волшебного жезла.

— Криста? — переспросил он, как во сне. — Разве Криста здесь?

Через мгновение Криста была в мастерской. Вольфганг вышел.

Фабиан медленно приблизился к ней, и его застывшие черты смягчились. Да, это она, Криста. Ее чистое, ясное лицо, ее нежные карие глаза. Он протянул ей руку, и в его лице что-то дрогнуло.

— Я очень благодарен случаю, позволившему мне еще раз повидать вас, Криста, — сказал он едва слышно. — Благодарю вас за все.

Криста смущено смотрела на него, не находя слов, — таким изменившимся показалось ей его серое лицо.

— Возвращайтесь к нам здоровым, — сказала она и улыбнулась.

Фабиан покачал головой. Он подошел к Кристе.

— Будьте счастливы, — сказал он тихо и еще раз пожал ей руку. — Прощайте, Криста. Мы больше не увидимся.

И быстро направился к двери.

Фабиан торопливо подошел к автомобилю. Что-то, словно радость, трепетало в нем. Он помирился с Вольфгангом, он пережил минуту свидания с Кристой, которым он был обязан чуду.

Но когда машина стала приближаться к городу, его охватила тревога. Он навсегда расстался с людьми, которых любил настоящей любовью, он никогда больше не встретится с ними. Боль сжала ему сердце. Те оба жили в особом мире, навеки для него закрытом, в мире, куда он мог бы проникнуть только как вор. Горе пригибало его к земле.

Он велел шоферу остановиться и, вконец истерзанный, вышел из автомобиля. Остаться в машине еще хотя бы минуту он был не в состоянии.

Вокруг него возвышались белые, как известь, развалины, громоздились засыпанные снегом обломки. Среди призрачных фронтонов висел блестящий осколок луны. Кругом не было ни души, не слышно было человеческих голосов.

Случай привел его в заснеженное ущелье — на бывшую Капуцинергассе.

«Капуцинергассе! Вот! — испуганно подумал он. — Ты же сам приказал снести ее и оставил без крова сотни людей. Зачем? Для какой цели? Что за безумие овладело тобою? Бессмысленное, непостижимое безумие!

Город-сад Эшлоэ, где должны были найти убежище „капуцины“! Помнишь ты это? Безумие! Безумие! Безумие!»

Разве не говорил ему Вольфганг о потемкинских деревнях? Развалины, одни только развалины оставили они на своем пути.

Фабиан хотел было горько рассмеяться, но его испугала леденящая тишина вокруг. Он торопливо зашагал к своему Бюро реконструкции, где ютился в последнее время.

Слева, там, где сиял осколок луны, лежали под снегом остатки сотен тысяч кирпичей, убившие его младшего сына Робби. Гарри в плену, в Сталинграде, где-то там, в далеком мире, если он вообще жив; а может быть, он побирается, посиневший от холода, и клянчит корку хлеба где-нибудь в трущобе, и собаки кидаются на него, рвут лохмотья, на его теле. Как жестоко караешь ты, о господи!

Вдруг Фабиан застыл в ужасе. Люди? Ведь это люди! По улице, пробирались двое пьяных, на костылях, одноногие, бывшие солдаты прославленной армии. Они с шумом пытались подняться на кучу щебня, и оба с бранью и проклятиями упали среди обломков.