Читаем без скачивания Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

— Что в Гатчине?

— Там тысяч двадцать лояльных войск.

— Что значит «лояльных»?

— Не революционных.

— Усвойте себе раз навсегда, что это бунтовщики. Лояльные — это те, которые на стороне народа. Итак, Гатчина в руках бунтовщиков. Дальше…

— В Александровской тоже несколько эшелонов, а главное — из Пскова поезд за поездом напирают новые войска.

— Снимите в Гатчине крестовины. А как карамболь с балластным поездом?

— Еще не знаю. Едва ли…

— Звоню в Думу… Военная комиссия?

— Я генерал Потапов, кто говорит?

— Я помощник Бубликова Ломоносов…

Гучков отлично понимал, что дело держится на волоске. Настал роковой момент: или-или. При первом настоящем давлении революционная «армада» засверкает пятками и рассыплется, как мука в решете. Надо было выиграть время; не допустить до столкновения; другим путем надавить на Царя; пустить в ход другие пружины. Старый, опытный интриган решил сыграть на генеральской доверчивости или глупости. Авось клюнет. Он уже знал, что Рузский потребовал от Царя отречения. Утром 2 марта Гучков послал записку Иванову: «Еду в Псков. Примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске вас в этом направлении».

Иванов клюнул с большой охотой. Это соответствовало его предвзятой идее. Не расспросил, не разузнал, для чего и почему едет Гучков. Понял по-своему и с радостью ответил: «Рад буду повидать вас; мы на станции Вырица. Если это для вас возможно, телеграфируйте о времени проезда».

Потирая руки, Гучков сказал: «Не таких проводили». И тотчас же телеграфировал: «На обратном пути из Пскова постараюсь быть Вырице, желательнее встретить вас Гатчине Варшавской».

Свидание, которого Иванов так нетерпеливо ждал, не состоялось. Гучков в нем больше не нуждался. Отпала причина и цель. Незачем было больше водить старика за нос. «Тороплюсь в Петроград. Очень сожалею. Не могу заехать. Свидание окончилось благополучно». Слова, слова, пустые слова.

В этот роковой для России день поезд Иванова бродил по соединительной железнодорожной линии. Старик кого-то хотел видеть, с кем-то о чем-то говорить, но плавал без руля и без ветрил. Движение было бестолковое, ненужное, лишенное всякого смысла. На станции Сусанино поезд загнали на запасный путь и поставили в тупик. Здесь он получил грозную, дерзкую телеграмму от Бубликова, который обругал его, как мальчишку. Кто такой был Бубликов, старик не знал, но душа его преисполнилась смущения и тревоги. Вернулся назад в Вырицу и телеграфировал Алексееву: «Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации»… Растерялся, почувствовал, что в этом огромном кипящем котле ему ничего не понять и ничего не сделать.

На следующий день получил приказ от Гучкова: «Главнокомандующим назначен Корнилов. Возвращайтесь в Могилев». Уже повсюду гудела весть об отречении Царя. Миссия его, Иванова, была бесславно закончена. Последняя миссия в жизни. Честно и ревностно служил, а кончил пустяками. Служба кончена, и жить больше незачем. По щекам покатились горькие стариковские слезы…

* * *

Помолись, душа святая,

И о стройных и чужих,

О тоскующих, далеких,

И о добрых и о злых.

Помолись, душа святая,

И о том, чей путь далек,

Кто с душой, любовью полной,

В мире всюду одинок…

А. Н. Майков

Решение о возвращении в Царское Село Государь принял почти внезапно. Это была та роковая, тревожная ночь, когда взволнованный Бенкендорф, поспешно глотая слова, торопился сказать Фредериксу о смертельной опасности, которая угрожала Царице. К Александровскому дворцу приближалась бунтующая чернь, натравленная вожаками из столицы. Последние слова, которые Бенкендорф сказал, вешая трубку, были: «Слышны недалекие выстрелы… Не дай бог, если толпа ворвется во дворец».

Государь находился в столовой и медленно пил чай. Как все эти дни, он был молчалив, задумчив и грустен. Лицо бледное, усталое, осунувшееся. Можно было бы сказать про него: «как снятый со креста»… Государь, по-видимому, находился в состоянии глубокой задумчивости. Белая рука его с перстнем то и дело разглаживала и покручивала усы. Он, кажется, ничего не замечал, и мысли его, и душа его — были далеко отсюда.

Неожиданно вошли в столовую Фредерикс и Воейков. Они никогда не пили чай вечером в общем зале. Уже это одно привлекло к ним внимание. Было и другое: встревоженный вид говорил со всей очевидностью, что они пришли вестниками каких-то пугающих событий. Фредерикс приблизился к Царю. В столовой настала мертвая тишина; все перестали говорить; хотели уловить, что скажет старый министр. Но Фредерикс сказал тихо:

— Ваше Величество, я имею вам доложить срочные известия, сообщенные сейчас из Царского Села…

Государь вздрогнул. На щеках его пробежала конвульсия; в глазах промелькнули испуг, тревога и страдание. Но быстро подавил волнение. Молча встал и вышел в соседнюю комнату.

— Боже мой, что же еще? Что значит этот неурочный доклад? — сказал Мордвинов сидевшему рядом Федорову. — Мне представляется какой-то надвигающийся ужас. Кажется, огромное черное чудовище в виде костистого чешуйчатого змея с кровавыми глазами схватило жертву и медленно, полураздвигая страшную кровавую пасть, впиваясь острыми зубами, втягивает ее в свое нутро. Всеми овладел гипноз безволия, покорности, паралича. А где же Георгий Победоносец? Неужели был только в гербе, как символ того, чего давно уже больше нет…

Вокруг Царя быстро возрастала жуткая, ледяная пустота. Незримый круг отчуждение медленно сжимался, превращаясь в маленькую точку земли — для Голгофы… Внутри круга почти никого не осталось, только малочисленные верные без активности и дерзания. За кругом бесновалась столичная чернь, отбросы города и рабочие. Доморощенные российские «народолюбцы» в слепом яростном усердии расшатывали и вырывали последние устои трона. Петербург выл, как голодный шакал. А дальше простиралась беспредельная страна, великая, смиренная, покорная, у которой никто не спрашивал мнения и с волей которой никто не считался. В роковой обреченности сплетались события и устремляли историческую Россию в бездну.

Выслушав доклад Фредерикса, Государь сказал тихо и подавленно:

— Да будет воля Господня. Если мне и моей неповинной семье суждено испить горькую чашу — я выпью ее без ропота. Чему надлежит быть — того не миновать. Русский народ сейчас болен. Я не могу осудить его за то, что он поддался лживым обольщениям. Ответственность падает на головы тех, кто соблазнил, кто обманул, кто отравил душу ядом… — Обращаясь затем к Воейкову, Государь приказал: — Немедленно сделайте распоряжение к срочному отъезду в Царское. Я хочу быть там возможно скорее…

Сердце Царя надрывалось от боли. Любовь и нежность к семье горела пламенем, чистым и прекрасным. Для них, во имя Аликс, сына и дочерей —