Читаем без скачивания Шрам - Марина Дяченко

А потом нога его запнулась о подставленные ножны меча, и, потеряв из виду лицо Тории, он упал, разбивая локти; мелькнул перед глазами край помоста, потом высокий тёмный потолок — оттуда, сверху, гулко донеслось:

— …о наказании за лжесвидетельство?!

Вздувшиеся на висках жилы, дёргающиеся бледные губы, тёмные трещины в углах рта… Лицо человека, пытавшего Торию. В руках Фагирры был короткий меч, оружие стражников, и остриё его смотрело Соллю в живот.

Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как её опутывают цепкие руки палача — и в глазах у него сгустилась чёрно-красная пелена.

Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя, он ждал от него неподчинения — но ощутил только исступлённую радость мышц, подобную радости освобождённого от цепи пса.

Тория бьётся в чужих руках. Кто посмел коснуться её?!

Он ударил, почти не глядя — подбегавший стражник согнулся, меч хотел было выпасть из его руки — но не выпал, потому что Эгерт перехватил тяжёлую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие — но рука сама собой вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о металл и увидел разлетающиеся искры, а прямо перед собой — глаза Фагирры, яростные, безумные.

Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как удерживающая её рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она почти не замечает боли, исходя страхом за него, за Эгерта…

Мечи снова скрестились — Фагирра полуоткрыл рот, его оружие взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую его от Тории преграду, Солль ринулся в контратаку.

Кажется, он что-то кричал. Кажется, кто-то в сером плаще осмелился приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и в следующую секунду на помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку с зажатым в ней кинжалом; игрушечная виселица сметена была с судейского стола, и казнённая кукла впервые за много лет вывалилась из петли. Миновало несколько мгновений, и меч Фагирры улетел в завопившую толпу, а сам Фагирра оступился и упал, и какую-то долю секунды Солль смотрел сверху вниз в его побелевшие глаза.

— Эгерт!..

Чужие грязные руки безжалостно волокли её прочь; Солль негодующе взревел, и в ту же секунду короткий меч, отвоёванный у безвестного стражника, был уже в полёте.

Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно. Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лёг на помост у ног своей недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.

…За что ей это? Кровь, ужас… За что это, бедная девочка…

Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув руки, он увидел, что она смотрит ему за спину. Он обернулся, и очень вовремя, потому что Фагирра был уже здесь — оскаленный, с перекошенным ртом и вскинутым стилетом.

…Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.

Ему удалось отразить первую атаку. До чего силён и живуч… этот учитель фехтования.

Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.

…Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож…

Он споткнулся и едва удержался на ногах — стилет нельзя допустить до Тории, одной царапины хватит, одной царапины изящного острия с тёмной капелькой на конце будет довольно…

Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их тяжесть, рывком вскинул, защищаясь, выставил перед собой; в этот самый момент Фагирра ринулся в свою самую яростную, самую исступлённую атаку.

…Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив на шаг, он схватил её за плечи и ладонью закрыл ей глаза.

Фагирра ещё стоял; клещи торчали у него из груди, и разинутый железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой. Из спины — Эгерт знал — выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна, и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.

Лицо её, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему ладонь, и он почему-то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.

Наверное, изменилось само течение времени; рука его неуверенно поднялась к лицу, и пальцы удивлённо обследовали щёку, так и не находя привычного шрама.

В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал проклятия, кто-то схватился за оружие. Валом валила публика с улицы, сметая всё на своём пути, топча подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда…

Эгерт не слышал. Рёв толпы сперва отдалился, а потом вовсе исчез — возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом преломилось — бросив взгляд в столпотворение, он увидел одного лишь высокого старика с испещрённым морщинами лицом.

Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге — Эгерт смотрел ему вслед и видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.

…И пришла весна.

Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела, и раны её не затянулись. Он нёс её, твёрдо ступая по размытой глине, и нога его ни разу не соскользнула.

На вершине холма была могила, накрытая, будто ладонью, развёрнутым стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли форму облака, белое на голубом. Эгерту и Тории не нужно было говорить о человеке, который навеки успокоился под крылом — он и без того пребывал с ними.

Они стояли, прислонившись друг к другу, совсем как в тот давний зимний день — но только их сдвоенная тень лежала не на искрящемся чистом снегу, а на мокрой, чёрной земле, поросшей первыми травинками. Эгерт раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав — и не мог понять, чует ли он запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.

Из её стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка — будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.

Далеко внизу лежала чёрная надувшаяся река — а от городских ворот лежала дорога, пустая дорога с одной только чёрной точкой, неспешно направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем прочь — оба и так его помнили, и потому просто смотрели в даль, куда уходил Скиталец.

…Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.

Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о верном путнике, скрашивая его одиночество. Дорожная пыль ляжет на полы плаща, пыль созвездий ляжет на полог ночного неба, а ветер с одинаковым усердием треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.