Читаем без скачивания Потоп. Том 1 - Генрик Сенкевич

В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако никто толком не знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, — и с той поры они пропали. Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты твердили, что они угнали лошадей, потому что для них это был слишком большой соблазн. Теперь, когда пан Анджей увидел их целых и невредимых, услышал ржание в сарае подле хаты, заметил беспокойство, сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он подумал, что солдаты были правы.

Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика.

— Кемлич, а где же мои кони? — спросил он.

— О Иисусе, Иисусе сладчайший! — простонал старик. — Люди Золотаренко забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса, на нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен… Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.

— Все может статься! — ответил Кмициц.

В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.

— Мы бревна отвалили, — сказал Дамиан.

— Ладно, — бросил старый Кемлич, — пойду принесу меду. — Он многозначительно посмотрел на сыновей. — А тех коней забрали люди Золотаренко, — произнес он с ударением.

И вышел вон.

Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил:

— Что вы теперь делаете?

— Коней угоняем! — хором ответили близнецы.

— У кого?

— У кого придется.

— А больше всего?

— У людей Золотаренко.

— Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?

— Отец продает в Пруссии.

— А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?

— Хаживали.

— Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда?

— Лупили их.

— Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?

Косьма и Дамиан молчали.

— Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?

— Да уж что говорить! — ответили Косьма и Дамиан

— Я так и думал. Вы откуда родом?

— Здешние мы.

— Где отец жил раньше?

— В Боровичке.

— Он один владел деревенькой?

— Вместе с Копыстинским.

— А что сталось с Копыстинским?

— Зарубили мы его.

— И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!

Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:

— Ступайте завалите погреб.

Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.

Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.

— Нейдет мед на рану, — сказал, увидев это, старик, — разве только самоё залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, — в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.

Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.

— Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.

— Верно, потому и болит.

— Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко.

— Почему ты так думаешь?

— Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!

— На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.

Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.

— Теперь полегчало, — сказал пан Анджей. — Садись же, пан Кемлич.

— Слушаюсь, пан полковник, — ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.

Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

— Пан Кемлич, — спросил он, — где тут недалёко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы?

Старик подозрительно заморгал глазами.

— Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?

— Ты не спрашивай, а на спрос отвечай.

— Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из Жмуди.

— Кто толковал?

— Да люди из хоругви.

— Кто ее вел?

— Пан Володыёвский.

— Так. Кликни мне Сороку!

Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.

— Нашлись письма? — спросил Кмициц.

— Нет, пан полковник, — ответил Сорока.

Кмициц щелкнул пальцами.

— Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги?

— Пожалуй, найдется, — ответил старик.

— Хоть два листа да перья.

Старик исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где хранились всякие вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем расхаживал по хате.

— Есть ли письма, нет ли их, — говорил он сам с собою, — про то гетман не знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в руках, хитрость на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому воеводе. Да! Будем надеяться, что этого он побоится.

Дальнейшие размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он сказал:

— Бумаги три листа, а перьев и чернил нет.

— Нет перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить.

— Ястреб тут у нас подбитый под сараем.

— Давай крыло, да поживее!

Таким горячим нетерпением звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью бросился вон. Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал из крыла маховое перо и стал чинить собственным кинжалом.

— Сойдет! — сказал он, рассматривая перо на свет. — Легче, однако, головы рубить с плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо.

Он отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови.

— Ступай, пан Кемлич, — сказал он, — оставь меня.

Старик вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать.

«Ясновельможный князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и отступникам я больше служить не хочу. А что поклялся я на распятии не оставить тебя, так господь бог простит мне мой грех, а и не простит, так уж лучше на том свете терпеть муку кромешную за свою слепоту, нежели за явную и злоумышленную измену отчизне и своему государю. Ты обманул меня, ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым пролить братскую кровь. На суд божий зову я тебя, пусть господь рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя, ясновельможный князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты знаешь, что я из тех, кто может отомстить за обиду и без надворных хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я тебе, в том порукой. У меня твои письма, ясновельможный князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского короля, но и шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу вас погубить, ибо подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах, письма сии и документы я отошлю пану Сапеге, а списки велю отпечатать и распространю повсюду. Выбирай же, ясновельможный князь: либо после войны, когда мир настанет в Речи Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе твои письма, либо пан Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их Понтусу. Ты короны жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на что возложить ее, не упадет ли голова твоя под польской или шведской секирой. Сдается мне лучше нам обмен учинить, ибо и в последствии не перестану я мстить тебе, но будем мы тогда уже privatim[145]квитаться. Поручил бы я тебя господу богу, ясновельможный князь, когда бы не то, что бесовские auxilia[146]ты ставишь превыше божеских.