Читаем без скачивания Единая параллель - Владимир Петров

— Как?! — не понял эсэсовец.

— А так. Как вы раздеваете наших перед расстрелом. До подштанников.

— Но я же… Но мы же решили… — Кортица сразу начал колотить озноб.

Миша сдернул с него шляпу, сорвал и бросил на крыльцо плащ.

— Снимай мундир, живо! Ишь ты, «мы решили»! Здесь решаю я, командир. И не мандражируй, не тронем, время твое еще не пришло. Мундир твой надену я, а о тебя хватит плаща и шляпы. Буду вас всех троих конвоировать.

Теперь дело пошло веселее. Уже через десять минут вооруженная плоскими немецкими автоматами, что хранились на чердаке слетковского дома, группа появилась из переулка и гуськом стала спускаться к деревянным кладкам через Лопань.

На левобережье — глухие, по-деревенски заросшие травой пустынные улицы. Кое-где давние и свежие воронки, черно-белые осыпи разрушенных домов, выползающие за палисадники, и стойкий странный запах, забивающий гарь, — сладковатый запах печеных яблок. Впрочем, он держался по всем городским окраинам: в последние дни голодные горожане, имеющие сады, перешли на яблоки, жарили-парили, пекли их вместо давно забытой картошки.

Перед тем как пересечь Клочковскую, остановились. Впереди был крутой склон холма, на котором «пуп города»: тесные кварталы серых кубических зданий, создававших вместе с Госпромом когда-то еще до войны архитектурную славу «железобетонного Харькова». Немцы этот район патрулировали жестко и круглосуточно — держали здесь крупные штабы. А на подступах к центру, на скатах холма среди густого кустарника, — позиции зенитных батарей. Это было известно любому харьковчанину.

— Ты спятил, что ли? — раздраженно сказал Слетко своему командиру. — Нас же тут возьмут, как котят в мешке. Надо через Павловку заворачивать. И выходить на Шатиловку.

— Рассуждаешь правильно, комиссар! — ухмыльнулся Миша. — Я бы тоже так поступил год назад, когда хорошо не знал немцев. Видишь ли, против немцев надо действовать их же оружием: наглостью. Они настолько наглы, что за нами это качество не признают. Ну а я им за это частенько спасибо говорю. Сегодня тоже скажу.

— Нет уж дудки! — заупрямился Слетко. — Ишь психолог выискался. Командирское решение должно гарантию иметь. Здравый смысл. А ты мне байки рассказываешь.

Павло начал горячиться всерьез, Миша — Жареный тоже с ходу взвился на дыбы — что другое, а уж это он умел. Микола Зайченко, видя такое дело, предусмотрительно оттер в сторону, подальше в тень забора Корытина-Кортица — незачем пленному эсэсовцу слушать командирские распри.

Дошло до того, что Миша яростно вцепился в борта засаленного комиссарского пиджака. И тут неожиданно расхохотался:

— Ну и зануда ты, Павло! Знал бы, не стал бы с тобой связываться. Ей-богу! Да пойми, у меня ребята там сидят, вон в том доме, что на самом откосе. Все в форме фельджандармов и при круглосуточных аусвайсах — печать самого коменданта! Двое из них по-немецки шпарят не хуже твоего вонючего цугфюрера. Понял?

Слетко сразу остыл, облегченно плюнул: надо было с этого и начинать, дьявол жареный! А то растрепался про разные заумные фигли-мигли, что любят немцы и чего не любят, кого уважают и чего боятся… Боятся они силы, только силы — теперь после Сталинграда и Курска этого и доказывать не надо. Младенцу понятно.

— Силой и дурак возьмет! — настырно, но уже миролюбиво хмыкнул Миша. — А ты умом побори, смекалкой превзойди — вот это будет стоящая победа. Я люблю драться с риском и на всю катушку. Заходить, так со всех козырей. Не повезет, так вывезет.

— Боюсь я за тебя, — вздохнул Павло. — Авантюрист ты, Миша… Ну прямо жиган.

— Утро вечера мудренее! — рассмеялся тот. — Вот утром и подсчитывай, делай выводы, комиссар. А пока — рано.

По склону поднимались медленно и долго, часто затаивались, выжидали. Сначала миновали заброшенный двор, потом переползли огород и попали на отвальную кучу мусора: вонь тут стояла несусветная. Отбивались в кустах от своры одичавших собак— они бросались без лая, исподтишка, злобно, по-волчьи. Цугфюрер матерился постанывал: собаки порвали ему плащ и покусали ляжки (отбиваться он не мог, руки за спиной склепаны наручниками).

— Цыц, замолкни! — шикнул на него командир. — Не тебя, собак жалко: они от твоей крови теперь перебесятся. Форвертс, завоеватель!

И хорошенько поддал ему коленом под зад. Так, с бранью и пинками, Миша вытурил его из кустов на булыжник начавшейся улицы, очевидно разыгрывая эту сцену в расчете на возможный немецкий патруль. Впрочем, улица была безлюдна, пуста.

Он затащил их на крышу какого-то гаража и велел всем лежать тихо, без звука, пока он сходит в развалины за своими «архаровцами». По обыкновению, сверкнул в темноте зубами:

— Сосредоточьтесь покуда! Поразмышляйте. Это полезно перед делом.

Отсюда хорошо была видна вся залопаньская низина, особенно привокзальный район — там, на путях, что-то горело сильно и ярко, с частыми брызгами слепящих искр. Просматривалась и улица Свердлова, будто глубокий черный шрам на искромсанном теле города. Многое было связано у Слетко с этой улицей, которую немецкие власти еще в первую оккупацию пытались переоборудовать под «райские кущи для ветеранов-фронтовиков». Богоугодные заведения майора Филиппа подавно тоже располагались здесь.

Слетко дважды встречался с толстеньким розовощеким словаком, который любил украинское сало с чесноком и обожал французскую парфюмерию. Этот человек улыбался с утра до вечера, а может быть, даже во сне. Он нравился Павлу деловитостью: если говорил, то обязательно делал.

Ходили слухи, что Миша — Жареный однажды выпорхнул на ночные улицы именно из-под его крылышка. И что разнообразными аусвайсами, особыми пропусками и прочими не липовыми, а подлинными документами ночные «флибустьеры» обязаны круглощекому майору Филиппу — «заслуженному культуртрегеру вермахта».

Все-таки странно, что осторожный хитрый словак столь смело пошел на деловые контакты с безалаберным сорвиголовой.

А почему бы нет? Ведь и сам он, Павло Слетко, пошел на это и даже не просто пошел, а безответно доверился, поставив буквально все, что имел, на крайне рискованную карту.

Говорят, что бесшабашная смелость захватывает, завораживает, гипнотизирует других. Это — как красота в женщине…

Да при чем тут красота?! Все предельно просто — другого выхода нет.

Ведь, по сути, решается судьба города. И они, подпольщики, все — вместе с группой Миши — крохотная частица в этой огромной запутанной схватке, маленькая незримая сила, которая при удаче может решить все или — ничего не решить. Но в любом случае, даже не рассчитывая на успех, они должны действовать, стремиться вперед, рисковать — обязательно рисковать! Никто заранее не сможет сказать, где и как их попытки, усилия вольются в общий наступательный поток, но то, что они не останутся напрасными, — не подлежит сомнению. Даже бесследно погибнув, группа обязательно что-то сделает ради спасения города. В конце концов — каждый оправдает себя перед собственной совестью…

Но на душе у Павла было пасмурно, тревожно. Он, конечно, понимал, что подспудный смысл предстоящей операции, скрытая ее пружина — это дуэль между лейтенантом Мишей и пленным эсэсовским цугфюрером: кто кого перехитрит. И ставки тут неравные — эсэсману терять нечего, они теряют все. Подстраховка — дело нереальное, пустое. Жареный сейчас как бык, выскочивший из загона, а цугфюрер вроде красной тряпки. Он его всю дорогу бесит… Можно не сомневаться: Миша начихает и на исход операции, лишь бы не упустить эсэсовского палача.

Надо что-то придумать, что-то сделать… Тем более что эсэсовец явно замышляет подвох. Угрюмо сопит, старательно прячет под шляпой лицо.

Пожалуй, надо контроль за эсэсовцем взять на себя, «развязать» руки и самому Мише, он ведь даже не осознает, что, как командир, тоже связан. Он «пасет» эсэсовца, он «пастух», а не командир.

Слетко настроил себя крайне решительно, готовый пойти на любые последствия вплоть до разрыва с необузданным «флибустьером». Но, к немалому удивлению, все это не понадобилось. Вернувшийся командир молча выслушал Павла, беспечно хохотнул:

— Блажишь, комиссар? Проявляешь высокую бдительность? Ладно, не стану спорить, я ведь как-нибудь слыхал про твое знаменитое упрямство. Так и быть, «паси» эсэсмана. Но учти: ежели упустишь, до конца жизни со мной не рассчитаешься. Я долги не прощаю.

Всю улицу Данилевского — относительно свободную, не считая нескольких завалов из битого кирпича, прошли скоро, беспрепятственно, соблюдая заведенный фашистами порядок для ночных патрулей: две пары по противоположным тротуарам. По левой стороне патруль сопровождал случайно задержанных. Как положено.

Миновали Сумскую, и тут гауптшарфюрер, которого Слетко постоянно чувствовал локтем, начал проявлять нервозность. Заупрямился, ни с того ни с сего попросил закурить. Миша — Жареный, настроенный благодушно, сунул ему в рот зажженную папиросу.