Читаем без скачивания Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

В 1980 году, когда я проходил интернатуру, Старцл сосредоточился главным образом на отторжении. Новый препарат, открытый группой сэра Роя Кална из Кембриджа, — циклоспорин — казался многообещающим.

Томас Стоун избрал иной подход, он сосредоточился на проблеме нехватки донорских органов и предложил решение, которое большинству наблюдателей показалось тупиковым: брать у живого здорового родителя-донора только часть органа и пересаживать ребенку, у которого печень отказала. Во всяком случае, в опытах на собаках печень донора увеличивалась в размерах (что компенсировало утрату ее части) и не отторгалась реципиентом. Правда, разделение пересаживаемого органа породило осложнения — такие как просачивание желчи и тромбоз печеночной артерии. Оно также ставило жизнь донора под угрозу, поскольку печень, в отличие от почек, орган непарный. Еще более полезной и многообещающей была работа Стоуна, в которой он пытался «содрать» с печеночных клеток животных антигены, по которым человеческие клетки распознают их как чужие, и слоями нанести животные клетки на мембрану, создав таким образом нечто вроде искусственной почки, пригодной для диализа.

Про пересадки органов я читал с восторгом. Несомненно, это была одна из самых захватывающих глав в истории американской медицины.

С Джонсона-младшего в отделении интенсивной терапии пылинки сдували. Он был под седативами, веки опущены, только глазные яблоки двигаются. Его тяжелая травма привела к инфаркту легкого (впервые замечен у солдат, выживших на поле битвы, у которых впоследствии развивалась странная ригидность легкого) и к отключению почек. В соответствии с правилами Би-Си Ганди, если из тебя торчат семь трубок, ты одной ногой в могиле. Трубок из Джонсона-младшего торчало девять. Но шли недели, трубка за трубкой извлекались, больному становилось все лучше. Требовалось тщательное медицинское наблюдение, хороший уход, и мы с Дипаком составляли ежедневные диаграммы, планировали мероприятия и решали текущие проблемы. Джи-Ар, как его называли родственники, на сорок третий день был переведен в обычную палату, а еще через неделю, застенчиво улыбаясь, покинул больницу, провожаемый выстроившимся у выхода в две шеренги персоналом отделений интенсивной терапии и травматологии. Если он кого и застрелил, то свидетелей не было, полиция интереса не проявляла, и Джи-Ар отправился домой. Своим выздоровлением он, несомненно, был обязан хирургам, но их усилия увенчались успехом благодаря его молодости и здоровью. Дух хрупок, нестоек, а тело выносливо.

В качестве интернов мы имели право участвовать в одной национальной конференции, расходы оплачивались. Я выбрал конференцию по пересадке печени, проходящую в мае в Бостоне. Прибыл я в чудесный весенний день. Центр города вполне соответствовал моим представлениям о старой, еще колониальной Америке, здесь чувствовался аромат истории. Я убеждал себя, что Бостон, город, где работал Томас Стоун, в качестве места проведения конференции — это простое совпадение и что я прибыл сюда не повидаться со Стоуном, а выслушать выступление основного докладчика — Томаса Старцла. Что касается пленарного заседания с участием Стоуна… я был не уверен, что пойду на него.

Утром в день открытия конференции я уже не мог больше лгать самому себе. Я пропустил заседание и прошагал шесть кварталов до больницы, в которой Томас Стоун работал все эти годы. Я больше десяти месяцев не вылезал из облачения хирурга и в костюме и галстуке чувствовал себя ряженым.

«Отправьте их в Мекку» — это выражение мы употребляли, когда больному требовался какой-нибудь особый вид медицинской помощи, который Госпиталь Богоматери предоставить не мог. С этими словами медики по всей Америке направляли пациентов в самые знаменитые учреждения, занимающие ведущее место в своей области, — слово «Мекка» появлялось даже в письмах читателей, публикуемых в медицинских журналах. А теперь настал мой черед отправиться в «Мекку».

Эта самая «Мекка» представляла собой новехонькое высоченное больничное здание причудливой формы, которое сверкало, будто платиновое. Проект явно победил в каком-нибудь архитектурном конкурсе. С точки зрения пациента, вид у сооружения был не слишком располагающий. Позади прятались кирпичные корпуса постарше и поскромнее, не такие вызывающие и лучше вписанные в окружение.

— Доброе утро, сэр, — приветствовал меня молодой человек в лиловом пиджаке. Я даже подумал, он издевается, и только потом понял, что он и двое других паркуют автомобили и помогают из них выбраться людям в инвалидных колясках.

Вращающаяся дверь вела в закрытый дворик со стеклянными стенами и таким же потолком, вознесшимся на три этажа. Во дворике росло живое дерево. Концертный рояль с каким-то хитрым механизмом играл сам по себе. Вокруг стояли кожаные кресла, торшеры. Гранитный валун обмывал небольшой водопад. За стойкой улыбались сразу три услужливых портье. Следуя указаниям синей линии на полу, я прошел к лифтам Башни А, которые, как мне было сказано, доставят меня на восемнадцатый этаж в хирургическое отделение.

Не верилось, что я нахожусь в больнице.

Выйдя из лифта, я оказался в компании из пяти мужчин и одной женщины, все моего возраста, в темных костюмах и с бейджиками посетителей на груди.

— Нам велено ждать здесь, — поспешила уведомить меня женщина.

Тут появился молодой человек в белом халате поверх голубого одеяния хирурга.

— Извините за опоздание, — бодро объявил он. — Добро пожаловать в хирургическое отделение. Меня зовут Мэттью. — Он улыбнулся. — Подумать только, всего лишь год тому назад я был в вашей шкуре, проходил собеседование на интернатуру. Как летит время! Костюмы, какая прелесть! У нас двадцать минут до начала конференции по вопросам заболеваемости и смертности. Я быстро покажу вам отделение. После конференции у нас обед с персоналом, потом индивидуальные собеседования и большая экскурсия по больнице. Я провожу вас до конференц-зала и покину. Один из моих пациентов будет представлен на конференции. Надо будет завязать ему ремешки на доспехах.

За год в Госпитале Богоматери мне так ни разу и не выпало показать больницу кандидатам в интерны. Да я и не видел, чтобы хоть кто-нибудь прибыл на собеседование. Здесь, в «Мекке», это происходило еженедельно. Я потащился со всей компанией.

В индивидуальных ординаторских имелся телевизор на стене, холодильник, письменный стол и санузел, никакого сравнения с единственной ординаторской Госпиталя Богоматери, забитой койками, где был только один телефон и куда сползались покемарить интерны со всех служб; лично я этим оазисом и вовсе не пользовался. Потом Мэттью показал нам «маленькую» комнату для совещаний, где проходили ежедневные доклады хирургов; помещение походило на зал заседаний правления крупной корпорации: длинный стол, кожаные стулья с высокими спинками, на стенах портреты маслом прежних заведующих, чьи имена прочно вошли в «Кто есть кто» хирургии.

— Проверим систему. — Мэттью нажал на кнопку.

Из-за занавесок появились экраны, в помещении возникло затемнение, а из приспособления, которое я поначалу принял за кофейный столик, вырос проектор. Констанс, единственная женщина в нашей группе, закатила глаза, давая понять, что такая демонстрация показалась ей неуместной.

Когда мы прибыли в аудиторию, где должна была состояться конференция по вопросам заболеваемости и смертности, Мэтт извинился:

— Мне надо переодеться. Доктор Стоун строго следит за этим. Он даже на обходах требует, чтобы мы снимали хирургическое.

Аудитория представляла собой уменьшенный вариант кинотеатра «Адова» из Аддис-Абебы, только обитые бежевой шершавой тканью кресла были удобнее. Они располагались по восходящей, так что из задних рядов, где сели мы, будущие интерны, все было отлично видно. Целый набор панелей для просмотра рентгенограмм был встроен в стену за кафедрой. Врач-резидент загружал пленки, нажатием на педаль переменяя панели.

Констанс оказалась рядом со мной. Позади нас расположилась стайка студентов-медиков в коротких белых халатах. Я уж и забыл, что студенты-медики существуют на свете. У врачей-резидентов халаты были длиннее и лица не такие безмятежные, как у студентов. У врачей-ординаторов халаты были самые длинные, и пришли они позже остальных. Мы, прибывшие на собеседование, в своих темных костюмах смотрелись пингвинами в окружении белых медведей. Дипак регулярно собирал нас на совещания, но здесь чувствовалась традиция, установившийся порядок, который не менялся десятилетиями.

— Говоришь, из какого ты вуза? — осведомилась Констанс. Я краем уха уже слышал, что она стажируется в Бостоне, только в другой больнице.

— Я учился в Эфиопии, — ответил я.