Читаем без скачивания Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Толпа стояла против новой школы, у колодца. Подъехал к ней. Сняли шапки, загалдели „здравствуйте”, но шапки и надели немедленно, как не сделали бы раньше. С приступки дрожек князь Борис сказал, стараясь с добродушным спокойствием, однако ощущая и необычное новое соотношение:

– Здравствуйте! Рад, что вы меня пригласили. А то уж я думал: со свободой – вы меня и знать не хотите?

Раздались шумные показные протесты.

– Я пришёл, чтобы помочь вам советом в трудном деле. Не желаю вам мешать, буду сидеть вот в школе, выйду, если позовёте. Собрание советую вести не по старинке, когда всякий говорит, а изберите себе председателя и у него просите слова по очереди.

Ушёл в школу, чуть поглядывая издали в окно. Что за новое время? Как одолеть тебя и жить в тебе?

Дважды вызывали за советом: сколько лучше выбрать членов комитета? выбирать ли от солдаток? принимать ли голоса баб? (Их было сколько-то на сходке, тоже новизна.)

И третий раз вызвали – сообщить, что комитет избран, 11 человек (в Коробовке 2200 душ), а сельским комиссаром признали прежнего старосту. Тогда князь пригласил одних только избранных в школу – вот они теперь и главные, с ними придётся и дело иметь. Сели, и держал к ним рассудительную речь: о задачах комитета, об ответственности перед избирателями и перед властями и что значат слова „укрепление нового строя”. (И – поняли всё! Один из них потом точно передал весь смысл отцу Леониду.) Благодарили, и просили приезжать к ним на собранья впредь. Неплохое начало, кажется. Настроение у крестьян – даже идеальное.

Вчера, в понедельник, все избранные сельские комитеты собрались в Княже-Байгоре для выбора волостного комитета. Много крестьян пришло в виде публики. Председатель – печник Вельяминовых, не справлялся с крикунами. Князь Борис сел рядом с ним, унял крикунов, записывал на очередь, вызывал – да стал записывать и сами прения. Все жаркие схватки были – друг между другом, от личных счётов, от старых обид. Вид мужицкого мира всё время меняется: то он загадочно и угрожающе слит, то открыто добродушен, и каждый отдельный утопает в общем, – а вот и раздирается на все отдельные. Больше всего злобы было против волостного писаря и против правления кредитного общества – но всё обошлось благополучно, выбрали и комитет, а волостным комиссаром (уже привыкли мужики к этому сильному непонятному слову) – коробовского Григория Галицкого. Хорошо, будет своя зарука: он из тех мужиков, с которым всегда можно разумно объясниться.

Не успел князь вернуться домой, довольный, и рассказать Лили – от волостного комитета телефонировали из Княже-Байгоры, приглашали князя на вторник на торжественное богослужение – вот как придумали отмечать 1-е мая. А самих Вельяминовых никого в имении нет. И сегодня по утреннику, эти ночи похолодало, поехал в шарабане, без Лили. В церкви все оборачивались. После обедни – ещё молебен на открытом воздухе, всё чинно, как прежде. А потом? – не расходиться же, надо делать что-то особо праздничное для нового случая? А что? Никто не умел. Начали речи говорить – невыразительные, скучные, – толпа перетаптывалась, недовольная. И князь Борис решил попробовать. Поднялся на пень, и:

– Я – ваш гость, речи говорить не буду. А прокричим ура той, кто всех нас объединяет в одну дружную семью, без различия состояний и лиц, – за свободную Россию, ура!

И толпа счастливо заревела „ура”.

И затем – ещё одно „ура”, за доблестную армию. И – всё, и расходились довольные, весёлые.

Пригнал домой, сели завтракать, вдруг дворецкий Ваня: какой-то коробовский говорит, что к вам пришёл комитет, звать. Куда?

Князь Борис, отложив салфетку, вышел на красный двор – никого. К сушилке – и там пусто. И вдруг увидел на лицах дворни сильный испуг. Обернулся по их взглядам, увидел: мимо конского завода к дому управляющего валит толпа, больше мужики, но и бабы, но и дети, – человек тысяча. Но и не враждебно, и без дубин. Два красных флага несут. И двое хоругвей. А впереди – различил Галицкого и кого-то из сельского комитета.

И догадался внезапно:

– Сима! Зови скорей княгиню и проси её принести аппарат.

Лили быстро пришла с аппаратом – как раз к подходу толпы. И стали фотографировать всю толпу, и князь с ней. Несколько раз. Толпе очень понравилось. Поздравил их с праздником (никому не известно, каким). А дальше? На том бы и поворот?

Нет, они теперь входили во вкус. На бочку поднялся свой же садовник Фёдор, из коробовских, и стал какую-то странную речь держать, вроде того что:

– Мы счастливы, что красный флаг делает нас лучшими людьми. Пусть будет так и вперёд. Вот бы раньше мы лезли все кто как попало, а теперь остановились у ворот и спросили разрешения – и это сделал красный флаг. Нужно быть мирным ко всякому человеку – а больше всего к нашему князю. Много сделал для нас его отец – но и над ними было начальство, и они не могли больше. А теперь князь больше не начальство, он обрабатывает землю только потому, что родине нужны хлеб и сено. Он – наш образованный, просвещённый сосед, – и пусть остаётся таким, и безотлучно при нас.

Вполне разумная речь. И как будто заранее предвидела все опасности, ещё не названные вслух.

Князь благодарил. Его принялись качать.

Потом ушли. (Оказывается: пошли в больницу и там качали доктора Шафрана.)

Так что ж, как будто всё сходилось хорошо? Погрома – во всяком случае не будет. А со всем остальным – надо как-то уживаться.

Но вся родня Вяземские – и Софи с детьми, и Дилька с детьми – надумали именно в это лето ехать в Лотарёво. Одно дело – рисковать самим. Но – и ими всеми? Но и детьми? А сейчас на митины похороны приедет Ася – тоже с детьми, и уж она-то останется при могиле надолго.

Спокойно пока спокойно, а надо их отговорить. И сел писать письма – маме, а через неё и брату Адишке на фронт. Если что-нибудь начнётся – поручиться ни за что нельзя. Детей привозить – никому не надо, ни асиных на похороны. Если придётся отсюда бежать – то на бегство в поезде теперь рассчитывать нельзя. В Алупке с Воронцовыми, да на любой даче в Крыму вы будете незаметны, там сотни таких, – а здесь мы в центре внимания, одни, каждый шаг на виду. Да сравните: все губернаторы везде пережили ужасные минуты – а петербургского Сабурова даже в Думу не водили и не согнали с казённой квартиры. Потому что в Петербурге – сотни таких.

Но такого письма – ведь теперь, при свободе, нельзя и отправить по почте: ведь товарищи могут цензурировать. Решили сейчас же послать верного буфетчика в Петроград с письмом.

А сами с Лили поехали в Ольшанку, в степь на луга, погулять. Река Байгора – по-татарски „красавица”. Всё – в цветении, в ароматах, жужжаньи пчёл, перепорхе птиц, – и когда вот так гуляешь, в мирной степи, под прежним мирным небом, – не верится, что это наяву свершилась дикая революция, сегодняшний сумасшедший Петроград, какая-то невероятность. Или даже Усмань?

Придумали присказку: посеять – посеяли, а как уберём – зависит от Моисеева.

А ведь надвигалась ещё одна опасность: в газетах всё чаще требовали полного пересмотра белобилетников. Уездный же предводитель в числе многих своих обязанностей председательствует в мобилизационной комиссии. А сколькие держатся на белых билетах по снисходительности, по связям, совсем и излишние. Начать их чистить – и весь уезд будет враг тебе.

Нет, это не прежняя степь, это не прежний луг.

Воротились – и вечером читали вместе вслух историю французской революции Тьера.

И – непохожи.

И похожи.

38

Ну что за гадость! Какие-то мерзавцы телефонируют по комиссариатам, будто Керенский распорядился: при встрече с автомобилем 42-46 стрелять по нему без предупреждения. А на самом деле именно в нём Александр Фёдорович несколько раз ездил. И враги – заметили. И вот таким образом хотели застрелить!

И подобные же самозванцы, оказывается, выдумали весь этот запрос якобы 12-й армии о том, что содержание царя в Царском Селе представляет государственную опасность и надо его переводить в Петропавловку. По свойствам своей молниеносности Керенский ринулся в Царское тогда же мгновенно, и всё хорошо уладил, все газеты посегодня это обсуждают, – а оказалось: никто из 12-й армии такого запроса и не посылал, кто-то высунул анонимку и спрятался. (Впрочем, „Известия” тут же напечатали будто бы резолюцию Металлического завода – и тоже Николая в Петропавловку!)

Уже сколько лет Керенский жаждал свободы для отчизны, и был же юристом, – но только в эти недели убедился, что истинная свобода более всего зависит от министерства юстиции. И насколько же его министерство было ведущим во всех делах Временного правительства! – не только из-за яркости фигуры министра. Даже если на брянском заводе плохие харчи и работающие там сарты срываются с места – то, кого не задержат по дороге, добираются в Петроград – и именно только к министру юстиции. А министерство юстиции – само как необъятная империя, и надо за всем зорко доглядеть. Ликвидировать комитет по борьбе с немецким засилием – почему-то тоже выпадает Керенскому. Арестовать редактора закрытой теперь правой „Земщины”, арестовать и его сына, обыскать редакции „Русского чтения” и „Летописи войны”, там наверняка прихватим неуничтоженную погромную литературу. А тут петроградская дума жалуется Керенскому, что будто много недовольных его революционными судами (рабочий, солдат и судья), будто многие хотят обжаловать, а обжаловать некуда: не учреждена никакая апелляционная инстанция. (Действительно, в революционном вихре созидая, Керенский не предусмотрел апелляций: нельзя было представить, что и революционным судом тоже будут недовольны. И куда ж теперь апеллировать, эти суды ни в какой системе. В Сенат?) И теперь вот говорят вокруг юристы, что надо как-то восстанавливать судебные дела, сожжённые при пожаре Окружного суда. А зачем восстанавливать и тех многих, которые попали под амнистию? (Совещание.) Тогда – восстанавливать только по заявкам заинтересованных лиц? Но – как восстанавливать? – по памяти судебных следователей? А как восстановить сгоревшие вещественные доказательства? Допросить самих следователей в качестве свидетелей, что такие доказательства были? Восстанавливать следственные дела, и которые были в стадии суда, да, – а уже решённые судами? А если осуждённый выразит несогласие, как восстановлено, – тогда заново следствие? Го-ло-во-ломка.