Читаем без скачивания Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Разумовский сказал тогда Спиваку:

— Если останусь жив, приеду к вам в колхоз, товарищ капитан. Примете? Мне теперь после войны ехать куда глаза глядят. Построим электростанцию, буду работать у вас электриком… А может быть, останусь на пожизненную в армии…

Спивак поглядел на лежавшего рядом Разумовского, уже дважды предлагавшего начать штурм мельницы, и вспомнил, что он еще не поздравил его с орденом. Потянувшись к нему, он взял его за руку выше кисти, крепко сжал ее, потряс.

— Что, товарищ капитан? — повернул к нему лицо Разумовский, вопросительно подняв тонкие брови над большими лучистыми глазами.

— Со звездочкой! Поздравляю с орденом.

— Спасибо…

— Братишка мой погиб, Ваня, — тронул опять за руку Разумовского Спивак. — Был дома — извещение получили.

— Ваш? Где погиб?

— На Житомирском направлении.

— Недавно, значит?

— Зимою. Награжден посмертно орденом.

Спивак рассказал, как погиб его брат.

— Ты какого года рождения?

— Девятнадцатого.

— А он двадцатого был. На год моложе тебя…

Сзади опять зашуршало. Подползал на четвереньках командир взвода противотанковых орудий.

— Товарищ младший лейтенант! В ваше распоряжение!

И пушки направил в четвертую роту Петренко, чтобы бить из садов прямой наводкой по мельнице. Вероятно, командир полка уже звонил и возмущался проволочкой, не дававшей возможности подвести итоги боя и сообщить комдиву, что с немцами в Липицах покончено. Но у артиллеристов оставались только бронебойные снаряды.

— Что ж бронебойные, сорока пяти, по этим стенам! Если бы осколочным, да в окно, да чтоб разорвался там…

— Сделаем так, товарищ Осадчий, — сказал Спивак. — Ты оставайся здесь с двумя взводами, а мы с Разумовским, под их музыку, — кивнул на артиллеристов, — махнем через дорогу. — Спивак заметил среди бойцов третьего взвода солдата, с которым беседовал ночью. — Агитатор? Тебя, кажется, я назначал? Товарищ Андрюхин? Вот и хорошо. Пойдем вместе агитировать.

— Хотите переговоры с ними повести, товарищ капитан? — спросил Осадчий.

— Ага. Гранатой по зубам… Что ж лежать? Измором их брать, пока патроны у них кончатся? Потерь все равно не избежим. Будут вот так по одному выщелкивать. Перемахнем, что-нибудь сообразим там. А ты — отсюда. Как увидишь, что мы уже там, поднимай своих и — к стенам. Первый этаж низко, можно прямо в окна прыгать. Так, Разумовский?

Разумовский молча кивнул головой и передал негромко по цепи взводу:

— Приготовиться к атаке! Гранаты!

Сколько раз слышал и сам произносил эти слова Спивак, а всегда от них у него начиналась нервная дрожь. Напрягая челюсти, чтобы не цокнуть зубами, он сказал артиллеристам:

— Когда перебежим, прекратите огонь. Или так: скроемся за мельницей — еще два-три снаряда дайте по второму этажу, и все. Понятно?

Спивак знал, что он не трус, помнил, что он дрожал так же и волновался, бывало, и перед докладом на многолюдном колхозном собрании — от возбуждения, — и все-таки досадовал на себя. Ему казалось, что все бойцы видят, как он нервничает.

Осадчий передал первому и второму взводам:

— Приготовиться к атаке!

Сколько сидело в мельнице автоматчиков, пять или десять, или больше, трудно было разобрать из-за того, что они переходили с места на место и стреляли из разных окон. Стреляли немцы с выдержкой, редко, короткими очередями, экономя патроны, растягивая свой последний час. Пока артиллеристы, замаскировавшись где-то сзади в кустах и деревьях, изготавливались к бою, бронебойщики удачным попаданием в амбразуру то ли разбили пулемет, то ли вывели из строя его расчет — один перестал стрелять…

Спивак лежал и думал: вот самая трудная минута в бою — поднять людей с земли под дулами направленных на них автоматов. Не большое пространство — улица метров в шестьдесят, а легче пройти пешком от Москвы до Владивостока, чем перебежать ее. Он учил ночью агитаторов подбирать такие слова, чтобы доходили до сердца бойцов. Какими же словами поднимет он сам людей? Или, может быть, не нужно больше никаких слов? Бойцы слышали: «Приготовиться к атаке». Теперь они лежат и смотрят на своих командиров. Разумовский бросится, не задумываясь, в любое пекло, лишь бы там сидело побольше фашистов. Из его бойцов добрая половина — бывалые солдаты, старые знакомые Спивака. Что им говорить? Что кто-то из них в эти минуты последний раз видит солнце и небо? Что один из них успеет добежать до спасительного «мертвого», не поражаемого сверху пулями пространства под стенами мельницы, а другой ляжет на дороге, обняв землю, а кто именно ляжет, решит случай, тот самый слепой случай, который отводит иной раз пулю на полсантиметра от сердца, и человек остается жив. Это они и сами знают. Что, несмотря ни на что, надо добежать, потому что никак иначе не доберешься до гитлеровцев, не желающих сдаваться? Тоже знают. Такая она и есть, война. Самое трудное — сойтись с врагом грудь на грудь для рукопашной схватки, в которой никто никогда не побеждал русского солдата.

При первых хлестких выстрелах маленьких противотанковых пушек Спивак, чуть побледнев, приподнялся на руках, глянул на Разумовского:

— Пошли! За родину, товарищи!

И, сгибая вдвое свое длинное тело, побежал через улицу с такой быстротой, с какой бегал, может быть, только в далеком детстве наперегонки — не оглядываясь, слыша за собой, сквозь поднявшуюся пальбу из мельницы, топот многих пар тяжелых солдатских ботинок, хриплое дыхание бойцов и чью-то длинную и складную, как молитва, ругань: «…В Гитлера припадочного, со всем его синклитом, в Геббельса горбатого, растак вашу, гады вонючие, паразиты проклятые, в сердце, в кишки!» У солдата хватало духу бежать и ругаться одновременно, и, вероятно, ругань даже помогала ему в эту трудную и страшную минуту.

Не добежали до мельницы двое. Один, раненный, дополз до каменного забора и согнулся под ним, корчась от боли, обрывая на себе гимнастерку, другой остался лежать недвижно ничком посреди дороги, раскинув руки…

За мельницей, со стороны глухой стены, не оказалось никаких укрытий — голый, уезженный подводами двор. Лаз в стене был — большая дыра от снаряда.

Швырнув в нее по гранате, Спивак с Разумовским, а за ними и бойцы кинулись в какой-то темный, заваленный старым железом, дровами и ящиками подвал. В это время Осадчий, услышав взрывы гранат за мельницей, поднял остальных бойцов и побежал с ними к главному входу. Артиллеристы прекратили огонь. Начался рукопашный бой в отделениях мельницы, на лестницах, в коридорах и проходах между элеваторами и зерноочистками, таких тесных, что не хватало место размахнуться прикладом, — бой непродолжительный, но жестокий.

В больших домах с путаным расположением комнат бойцы дерутся особенно яростно, — может быть, потому, что здесь им всюду мерещатся засады, и возросшее чувство опасности, подстерегающей их на каждом шагу, взвинчивает злость. Тут уж, когда враг в последнюю минуту бросает автомат и поднимает руки вверх, у редкого бойца хватает выдержки, чтобы не заколоть его или не обрушить ему приклад винтовки на голову с бесполезным уже для него советом: «Раньше надо делать это, гад!..»

Когда пересчитали трупы гитлеровцев в мельнице, оказалось, что было их там двадцать человек, в том числе один капитан, три лейтенанта и четыре унтер-офицера. Вспоминая сообща, после штурма, ход боя, удалось довольно точно и без споров установить, кто сколько заколол и застрелил, кто убил лейтенантов, кому на какое количество надо увеличить его боевой счет. Одного лейтенанта застрелил Осадчий, другого агитатор Андрюхин, третьего, яростно оборонявшегося, закололи вдвоем командир отделения Крыжний и боец Абросимов. Капитан не достался никому.

Спивак бросился в мельницу с одним пистолетом, без автомата. Немецкий капитан лежал с тремя егерями за станковым пулеметом на втором этаже. Спивак разрядил свой пистолет еще внизу по автоматчикам, потом дрался каким-то железным прутом, попавшимся ему под руку в машинном отделении. Поднимаясь по шаткой лестнице на второй этаж, он сорвался с верхней ступеньки, сильно расшибся при падении на цементный пол, и когда вскарабкался опять наверх, там уже орудовали со своими бойцами Осадчий, Разумовский и Андрюхин.

На его глазах капитан, бросив пулемет, застрявший в амбразуре, вскочил на подоконник и, отстреливаясь из пистолета, ранил двумя пулями Разумовского. У Осадчего разряженный пистолет болтался на шнуре сбоку, а в автомате что-то заело. Андрюхин открыл какой-то запасный ход, ведущий вниз, и в нем наткнулся на трех немцев — одного застрелил в упор, с двумя схватился врукопашную.

Спивак метнул с порога в капитана прут — не попал. Капитан навел было пистолет на Спивака — тот отскочил в сторону и пригнулся. Тогда немец, вероятно, боясь ошибиться счетом израсходованных патронов, поднес пистолет к лицу, сунул дулом в рот и выстрелил. Это был последний выстрел в мельнице.