Читаем без скачивания Современная венгерская проза - Магда Сабо

— Что за идиотизм! — сказала я. — Как пропал? На тебя опять нашла хандра?

Он как-то странно усмехнулся. Снова налил себе пива и выпил залпом. Это была уже пятая бутылка.

— Нет, лапочка, теперь это не хандра. — Он склонился ко мне еще ближе, опрокинул бутылку, но не заметил этого, я подхватила ее. — Это не хандра. Это растрата. Или воровство. В таком вот роде. Все равно.

Я не могла слова вымолвить, лишь в голове пронеслось: неправда, неправда, неправда. Кто угодно, только не Иван — этого не может быть.

— Этого не может быть, — сказала я наконец.

— Закажи еще пива!

Я заказала две бутылки и сама выпила целый стакан.

— Я продавал автопокрышки. Аккумуляторы. Последние два месяца. Уже набежало восемь тысяч форинтов. А завтра учет. Если до того я успею внести деньги, тогда, может, удастся как-нибудь замять дело.

Я выпила еще стакан пива. Заказала еще две бутылки. Молчала, одурманенная.

— Как-то раз у меня мелькнула мысль, что я могу дать сдачи этим гадам. По крайней мере, тем, что встряну в их шуры-муры. Пусть вытянутся у них рожи, если они рассчитывали сорвать крупный куш. Я стал ездить на ипподром. Заметил, кого они «вытягивают», кого «замораживают» и так далее. На второй неделе я уже загреб четыре тысячи. Тогда я заметил, что один из людей Ощерика следит за мной. Ладно, я стал еще осторожнее. Я играл по-крупному, но носился с одного места на другое, с другого на третье. Опять застукал их. Тогда я стал делать еще более крупные ставки и погорел. Я пошел наверняка, сделал несколько ставок подряд. Они финишировали в обратном порядке. Спустя неделю, когда мне уже надо было отыгрывать свои деньги, я опять сделал несколько ставок подряд — и они опять пришли в обратном порядке. А вчера я сделал ставки то на одну, то на другую лошадь и проиграл последние четыреста форинтов. Вчера они финишировали с третьей лошадью, — гонщик Горбун, я вовсе не принял его в расчет. Ну, вот и все.

Между тем я раздумывала. Ничего страшного. У нас дома есть деньги, мы уже полгода копим, чтобы сменить «шкоду» на другую машину. И их гораздо больше, чем нужно Ивану.

— Мало-помалу выплачу.

— Вечером принесу, — сказала я. — Верно как пить дать.

Тамаш был уже дома, когда я вернулась.

— На тебе лица нет, что с тобой?

— Мне нужно восемь тысяч форинтов, немедля! — Я даже не стала снимать пальто.

— О боже, откуда же их взять?!

— Скажем, из автомобильных денег!

— Их мы не тронем, черт возьми!

— А если я попрошу тебя? Если очень, очень попрошу?

— Хоть в ногах валяйся, и тогда не дам! Это надо твоей драгоценной семейке, так, что ли?

— Да, моей драгоценной семейке!..

Я подождала, чтобы немного остыть. Затем опять стала умолять Тамаша. Самым нежным, самым ласковым тоном. Безрезультатно. Мне казалось невероятным, что мои мольбы окажутся напрасными, но так оно и было. Разумеется, я уже тогда достаточно хорошо знала Тамаша, но все-таки не могла представить себе, что он такой. В конце концов я вышла из роли нищенки-попрошайки.

— Ты что, не понимаешь, что моего брата могут посадить в тюрьму! — Я уже кричала, впервые за все время нашего супружества. Я не могла совладать с собой и кричала. Только что я ластилась к нему и даже целовала ему руки, а теперь кричала еще и в отместку за это. Как объяснить ему, что означает для меня Иван? Можно ли вообще объяснять такие вещи? Нет, он сам должен был понять, безо всяких объяснений. Разве можно объяснить действительно важное? Можно только обслюнявить!

Я слышала его и не слышала, как будто у меня были галлюцинации, он сказал:

— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место!

— Не понимаю. — Я схватилась за голову и почувствовала, что вся дрожу.

Он повторил:

— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место.

Да, я расслышала верно. И вдруг успокоилась.

— Ну ладно, — сказала я, — тогда я скажу, кому там место. Например, тебе!

Он переспросил:

— Кому-кому?!

— Например, тебе.

Он ударил меня. Беспощадно. Никогда еще он так меня не бил. (Ибо он уже бил меня не раз. Однажды, например, читал мне нотацию, но таким напыщенным тоном, будто выступал на совещании. Для совещания такой тон еще туда-сюда, но между собой! «Ты говоришь, словно по бумажке!» — сорвалось у меня с языка. Вот тогда-то он и ударил меня впервые.) Я упала, поднялась, но была совершенно спокойна.

— Почему, — спросила я, — только тот считается вором, кто вынул из чьего-то кармана кошелек с пятью форинтами? Только тот вор, кто взламывает железную штору маленького захудалого продовольственного магазина в Пештэржебете и уносит три банки консервированной фасоли?

Тамаш (Том!) сидел на краю дивана и молчал. На меня он не глядел. Он молчал с видом «ну, валяй, валяй!» Он не знал, к чему я клоню. Я знала.

Спокойным и тихим голосом я продолжала:

— Возьмем, к примеру, человека, — скажем, директора научно-исследовательского института, — который предлагает своим подчиненным выдвинуть на совещании самые важные и интересные на их взгляд темы и идеи. Он одобряет ничего не стоящие темы, поддерживает их и, разумеется, тут же сваливает на плечи других. Услышав о действительно стоящих идеях, он только хмыкает, машет рукой и старается предать их забвению…

Тамаш уже повернулся ко мне, уже глядел на меня.

— …Некоторое время спустя он вылезает с ними, выдает их за свои собственные темы, свои собственные идеи. Теперь уже на более высоком уровне он излагает их как свои основные идеи. Прошу критиковать, прошу высказываться. И люди критикуют, люди высказываются. Усердная секретарша записывает все слово в слово, потому что она хорошая секретарша, хорошая стенографистка. А директору не остается ничего другого, как глядеть в потолок. Но и это не обязательно. Мысли его далеко отсюда, он, например, может думать о том, как хорошо было бы сменить свою «шкоду», или о чем-нибудь в этом роде…

— Постыдилась бы! — сказал Тамаш.

Я не постыдилась и продолжала:

— И вот он возвращается с совещания на высоком уровне и велит красиво, по пунктам, отпечатать на машинке все выступления. Но, разумеется, это уже не выступления, не критические отзывы, а его собственные замечания относительно собственной основной идеи.

— Ах ты, дрянь! — крикнул Тамаш.

Я не смутилась.

— Теперь остается только передать всю пачку бумаг какой-нибудь светлой голове, дескать, в сущности все уже готово, вот только у директора нет времени обработать все это и придать всему этому законченный вид.

Тамаш встал.

— Затем появляется научный труд, чествование, гонорар, переводы на другие языки, естественно, под именем директора. Разве этот человек не украл? Не ограбил? Разве этот человек…

Я не смогла продолжать, Тамаш набросился на меня, сбил с ног и, ухватившись за пальто, поволок меня по полу.

— Ты, торговка тряпьем, ты, королева отбросов, подстилка на потребу всяких дряхлых врачишек! Вот как с тобой надо — подтереть тобой пол!

Я закрыла лицо руками, во рту у меня было липко и солоно от крови. Я была ко всему равнодушна и ни о чем не думала.

Он уже давно отпустил меня, когда я сквозь оторопь сообразила это. Потом я услышала, как хлопнула дверь.

С этой минуты я не знаю точно, что и зачем я делала, по каким соображениям. Но я могла бы поклясться, что соображений у меня не было никаких. Я знала одно: надо немедленно уйти отсюда, но отправиться домой, к матери, во всяком случае в таком состоянии, я не могу. Остается отправиться в свою лабораторию, там всегда кто-нибудь задерживается после работы, можно будет войти.

Я пошла в ванную и отмыла лицо. Боже мой, какой у меня вид, все лицо в кровоподтеках, губы рассечены. Я попробовала привести лицо в порядок кремом, но у меня не хватило на это терпения, и к тому же в мозгу все настойчивее билась мысль: Тамаш не должен застать меня тут, когда вернется. А он может возвратиться в любую минуту.

В автобусе все пялились на меня, и я закрыла глаза, как будто так меня не могли видеть.

Потом длинный, темный, гулкий коридор, немые залы, большая лаборатория.

В маленькой лаборатории, похоже, кто-то шебаршился.

Может быть, Дюла?

Хорошо было бы поговорить сейчас с кем-нибудь. Может быть, именно с ним. О чем угодно.

Но тут мне вдруг представилось мое лицо в зеркале в ванной. Не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня такою. Я и сама не хочу себя видеть.

Надо бы отдохнуть. Надо бы поспать. Я чувствовала, что, если я не отдохну, не отдохну сейчас же, я сойду с ума.

Я прилегла на обтянутую искусственной кожей узкую кушетку. Но сон не приходил.

Надо непременно заснуть! В мозгу уже ничего, кроме — заснуть. Я встала, налила в фаянсовую плошку спирта и воды, выпила залпом. Снова легла. Но алкоголь не оказал на меня ни малейшего действия, как будто я напилась воды. Ладно. Я снова встала, в сумке у меня было снотворное, я приняла три таблетки. Но сон по-прежнему не приходил. Не знаю, сколько времени прошло между тем. Не могу восстановить в памяти. Помню только, что в голове у меня орал Тамаш, бил меня изнутри по лицу, по рту… «Закажи еще пива!» — говорил Иван. «Тиби, дорогой, еще пятьдесят грамм!» Рот у меня как у губастого негра, но, собственно говоря, он начал распухать только сейчас. Я встала. Еще одну плошку спирта, вода выплеснулась мне на чулки, потекла в туфли. Я выпила. Плошки уже не было у меня в руках — мне как будто послышался отдаленный звон. Я с трудом добралась до кушетки.