Читаем без скачивания Дураков нет - Ричард Руссо

Накричав на дочь, мать, как ни странно, успокоилась. А может, просто смирилась.

– Что же нам делать, Куриные Мозги? Вот что мне хотелось бы знать, черт побери, и я готова выслушать любые советы. В твоей головенке случайно нет ответа? Если есть, поделись, окей?

Девочка стояла молча.

– Ладно, иди сюда, – наконец сдалась ее мать. – Мы вместе позвоним дедушке. Довольна? Мы позвоним дедушке и узнаем, приезжал ли твой папа. И оставим уже эту бедную старую леди в покое, пока она не вызвала копов и не сдала нас как абсолютно чокнутых.

Девочка не шелохнулась, пока мать не встала на колени и не протянула к ней руки. Тогда она медленно подошла к матери, они обнялись в гостиной мисс Берил, и объятие это длилось достаточно долго, чтобы разбить хрупкое сердце старухи. Объятие завершилось громким шлепком, и девочка отдернула руку.

– Не хватай меня больше за ухо, черт побери, – предупредила мать, поднимаясь на ноги. – Ухо мне нужно для телефона. Господи Иисусе.

Джейни взяла дочь за руку, по которой только что шлепнула, подвела к телефону, взяла трубку и скептически уставилась на аппарат.

– Он у вас, наверное, еще с тех пор, когда Христос ходил по земле, – крикнула она мисс Берил, которая ушла на кухню за ножницами, поскольку не придумала, что еще сделать.

* * *

Если и было зрелище омерзительнее Руба, поедающего пончик с кремом, так это Уэрф, который ест маринованные яйца. Салли мутило от одного лишь вида яиц, плавающих в соленом маринаде. Он всегда садился так, чтобы не видеть ни яйца, ни как Уэрф их ест.

Уэрф доедал третье и, чувствуя напряжение Салли, прежде чем прокусить белок, не спеша высасывал маринад с обоих концов яйца. Уэрф поглощал яйцо с чмоканьем, похожим на то, с каким извлекают из грязи кроссовок.

– Хочешь яичко? – ухмыляясь, спросил Уэрф. – Угощаю.

Салли позеленел, его пробил пот.

– Тебе бы работать на желающих похудеть. Стоит мне увидеть, как ты ешь, и аппетит у меня пропадает минимум на неделю.

Точнее, остатки аппетита. Салли теперь приходилось напоминать себе, что нужно поесть. Если не напоминал бы, ел бы раз в день. Обычно он и ел-то исключительно из-за вечно голодного Руба, служившего ему напоминанием, что пора подкрепиться, хотя, конечно, его запашок тут же отбивал аппетит.

– У тебя желудок прямо как у тринадцатилетней девочки, – сказал Уэрф. – И как ты только выжил в армии?

– Ну, во-первых, я ни разу не наступил на то, что взрывается, – ответил Салли, чтобы переменить тему.

По непонятным ему самому причинам в армии у него аппетит был лучше, чем когда-либо, хотя большей гадости он в жизни не едал. В целом же он не мог похвастаться завидным аппетитом. Разве что в старших классах после футбольных матчей с жадностью поглощал пиццу за компанию с товарищами по команде. Но Уэрф прав. Салли всегда был привередлив в еде, и чем старше, тем разборчивее становился. Иногда ему хотелось чего-то конкретного, вот как куриную отбивную на День благодарения, но такое случалось редко. Отчасти, пожалуй, потому, что у него еда всегда ассоциировалась со страхом.

В детстве застольные привычки Салли частенько злили отца, тот отличался отменным аппетитом и разборчивость сына считал оскорблением и пище, и себе как кормильцу. Порой за столом кипели сражения. Большому Джиму было невдомек, что некоторые блюда, которыми Салли брезговал, вызывали у него рвотный рефлекс, но мальчик выучился его контролировать – откусывал маленькие кусочки и разжевывал их так тщательно, что буквально ничего не оставалось, тогда он величайшим усилием воли заставлял себя проглотить. Но процесс этот длился долго, и пока Салли жевал-пережевывал один-единственный кусочек, отец постепенно наливался яростью. Салли чувствовал это, даже не поднимая взгляда от тарелки, понимал, что отец вот-вот взорвется, и оттого жевал еще медленнее. Он силился поскорее доесть сопротивляющийся кусочек бараньего хрящика, заставлял себя проглотить, кусок застревал у него в горле, Салли давился, кашлял и сплевывал его в салфетку. После чего отец отбирал у него салфетку, разворачивал и заставлял Салли взглянуть на кусок, не пролезший ему в горло. В резком желтом свете кухни Салли с неизменным удивлением замечал, до чего крохотный кусочек лежит на салфетке в лужице слизи. В горле он казался ему раз в десять больше.

– Хочешь сказать, ты не в состоянии проглотить вот это? – вопрошал отец, и руки его дрожали от злости. Он показывал салфетку матери Салли, порой та отказывалась смотреть и отвлекала часть отцовского гнева на себя, за что Салли всегда бывал ей благодарен.

Было в характере отца нечто такое – и Салли чувствовал это даже в детстве, – что вынуждало его поступать неправильно.

– Оставь его в покое, – мудро советовала мать. – Ты его напугаешь, и будет только хуже.

– Напугаю? – рявкал Большой Джим. – Господи Иисусе, все-то его пугает. Сраный кусок морковки его пугает. А что будет, когда он столкнется с тем, что пугает по-настоящему? Что тогда?

– Я всего лишь хотела сказать, – шептала мать (ей хватало ума не повышать голос, когда муж в таком настроении), – что лучше оставить его в покое. От твоего крика он вообще есть перестанет. И ты это знаешь.

– Я скажу тебе, что я знаю, – отвечал отец и поворачивался к Салли. – Он съест это рагу. До последнего кусочка. Даже если нам придется сидеть здесь до вторника. Если его стошнит, получит новую порцию, еще больше. И каждый раз, как его будет тошнить, он будет получать порцию больше, пока рагу не закончится.

И вот так они сидели на тесной кухоньке – там всегда было жарче, чем в других комнатах, – на столе оставалась только тарелка Салли, он давился слезами, давился мясом, ему казалось, что прошло уже несколько часов; мать с братом отец выгонял на крыльцо. В кухне оставались только Салли с отцом, наедине со своими мыслями и едой, которая исчезала медленно, по крошечке, Салли глотал и всхлипывал от страха. Он верил угрозе отца кормить его рагу до упора и боялся извергнуть проглоченное. Он скорее умрет, чем начнет сначала.

– Вот так, – говорил отец, когда Салли доедал последний кусок и понуривал голову, раскалывавшуюся от натуги. Когда все заканчивалось, силы оставляли его, он готов был уснуть прямо здесь, за кухонным столом, и проспать несколько дней. Большой Джим относил его тарелку в раковину и возвращался к Салли.

– Ну ведь съел же, – говорил он, и Салли понимал, отец по-прежнему в ярости, достижение сына ее не умалило.

Салли даже подозревал – отец втайне жалеет, что пытка