Читаем без скачивания Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

Словозайцев поливал его молекулярным генератором, насыщая телесную массу все новыми и новыми клетками.

— Лейба, выходи! — взывал Словозайцев к воскрешаемому Троцкому.

— Не могу! — глухо отзывался из огня революционер, двигая верхней губой с усами, жутко скаля голые зубы в нижней челюсти, лишенной десен.

— Поднатужься! — требовал Словозайцев. Так повивальная бабка заставляет роженицу трудиться при появлении желанного плода.

— Нет сил! — жалобно отзывался председатель Реввоенсовета, поблескивая пенсне.

— Что мешает?

— Схимник Евлампий!

— Каким образом?

— Святой молитвой и силой бескорыстной любви, которая ослабляет действие генератора!

— Держись, Лев Давыдович! Держись, тебе говорю! — кричал Словозайцев, видя, как Троцкого вновь утягивает в глубину могилы. Уже скрылись нарядные сапожки и галифе, стала погружаться щегольская, перетянутая портупеей кожанка. — Скажи тайну генома!

— Не могу! — простонал Троцкий и ахнул в могилу. Открывшийся было кратер, сомкнулся, оставив на поверхности кучу рыхлой земли, какую оставляет проползший крот.

Колокол смолк. Лазеры погасли. Изображение карнавала исчезло. Пылающая пентаграмма померкла. «Духи пяти сторон света» взмыли и бесшумно растаяли в предрассветном небе.

Все подавленно молчали.

— Убить старика! — завопил Добровольский. — Почему не убили? — накинулся он на игумена.

— Не было команды, — отозвался тот, напяливая поверх джинсов подрясник, облекаясь в клобук и мантию.

— Так вот же, даю команду! — крикнул Добровольский, запахивая на себе черное облачение.

Глава тридцатая

Помолившись, схимник Евлампий и Есаул с любовью взирали один на другого. Лицо старца светилось неземной благостью. Свечи наполняли келью ликованием свершившегося чуда. Образ царя, висевший в ногах старца, золотился нимбом и эполетами.

— Вася, помоги подняться. Выведи меня из кельи, — попросил старец.

— Стоит ли утруждать себя, отче? — робко отговаривал его Есаул.

— Там меня ждут, — ответил старец, с трудом усаживаясь на кровати. Есаул его поддержал, помог утвердиться на ногах.

— Теперь пойдем, — сказал схимник, долгим взглядом озирая келью, как озирают дом, из которого навсегда уходят. Вышли в длинный коридор с тусклым огоньком. Спустились по каменным ступеням. Оказались в прохладной ночи.

Было тихо и торжественно. Небо перед рассветом начинало едва заметно светлеть. Стены соборов, полукруглые апсиды, стройная колокольня казались бело-голубыми, сложенными из светящегося мрамора. Золотые купола, почти черные, глянцевитые, уже таили в себе отблеск близкой зари. Резная надкладезная часовня переливалась изразцами. Высоко, перед образом Богородицы, краснела лампада. Повсюду благоухали свежестью цветочные клумбы — душистые табаки, пряные ноготки, медовые левкои. Все было чудесно и свято.

Они медленно шли по монастырю. Старец опирался на его руку. Стариковская борода прозрачно светилась. На плече старца не умолкал соловей. Казалось, они шествуют в Раю среди небесных цветов и соборов.

— Вася, когда ты внесешь меня в келью, положи головой к образу государя императора. Мне уж видеть его будет не нужно. А хотелось бы лежать поближе к нему.

— Отче, ты сам войдешь в келью. Уляжешься, как будет тебе удобно.

— Мне жить, Вася, осталось не более десяти минут. Ты меня в келью внесешь и уложишь на смертный одр, как прошу.

Они шли мимо часовни с золоченой главкой. Дорога была разрыта, высилась в стороне грудакамней, напоминавших собранные в кучу диковиннь1е плоды — арбузы или темные дыни, созревшие на бахче.

— Люби всех, Вася, и любовью наша матушка Россия спасется, — произнес старец. — Теперь постой тут, я один пойду.

Остановил Есаула легким взмахом руки, нетвердо, словно колеблемый ветром, пошел к часовне. Послышался отдаленный шум, ровный хруст, приближавшийся рокот. Из-за часовни показалась темная колонна — монахи, шли плечом к плечу, шагали в ногу, развевались бороды, качались закопченные фонари. Перед колонной неловко семенил Добровольский, закутанный в черное покрывало, держа фонарь, в котором тускло желтела свеча.

— Вот он! — воскликнул Добровольский, увидев старца. — Ты — вечная нам помеха и укоризна!.. Ты — кривизна земли!.. Искра в стоге сена!.. Песчинка в глазу!.. Испорченная хромосома!.. Пропущенная буква!.. Ты сорвал наш замысел, помешал воскрешению!..

Колонна монахов встала. Несколько фонарей поднялось, освещая схимника.

Старец слабо колыхался на невидимом ветру, который, казалось, вот-вот подымет его с земли и унесет, как пушистое семя, чтобы в иных мирах, на других планетах оно расцвело волшебным цветком.

— Братья, любите друг друга, — воззвал схимник к монахам. Но те лишь теснее сдвинули шеренгу, угрюмо взирали из-под клобуков.

— Ты — безумный старик! — возопил Добровольский. — Говорил тебе, уезжай! Не мешай нашему делу! Предупреждал добром!

— Не мог уехать. Государь император привел меня сюда и поставил на страже. Я страж царя-мученика, стою на посту… Братья, любите друг друга. Только любовью совершится великое воскрешение. Из тлена и праха встанет наша матушка — Россия.

— Убейте его! — приказал Добровольский. — Забейте его камнями!

Монахи, исполняя приказ, кинулись к груде булыжников, выбирали каждый по камню. Первый булыжник ударил схимника в грудь, там, где белела Голгофа. Схимник упал навзничь. Соловей взлетел с плеча и жалобно засвистал, стал виться в воздухе. Второй подбежавший монах наотмашь ударил схимника в голову, пробивая булыжником череп. Старец затих и лежал, белея крестом. Другие подбегали и швыряли камни. Они с хрустом ломали стариковские кости, плющили слабое тело. Монахи подбегали один за другим к груде камней, подхватывали булыжники, торопились кинуть. Камни заваливали старца. Из-под черной глыбы белела легкая борода.

— Не сметь! — крикнул Есаул, бросаясь к побиваемому камнями духовному отцу. — Отступитесь!

Подбежал к схимнику, заслонил его своим телом. Почувствовал, как тяжелый булыжник ударил его в поясницу.

— Отставить! — приказал Добровольский. — Больше он не будет мешать. Пойдемте, братья, на трапезу. А эти двое пусть любят друг друга.

Монахи, тяжело дыша, вытирали о рясы руки. Жалели, что была остановлена библейская казнь. Гурьбой прошествовали к трапезной.

Небо над монастырем светлело. Начинали сиять купола. За крестом часовни заалела зорька, словно струйка крови. Есаул прижимал к груди пробитую голову старца, шептал:

— Прости, не уберег тебя, отче…

Есаул поднял на руки легкое тело старца, понес в келью.

Жарко пылали свечи. Пламенели лампады. Есаул уложил схимника Евлампия на кровать, головой к'образу государя императора. Розы, еще недавно'благоухавшие, теперь осыпались и увяли. Из темных пробоин в доске сочилась кровь.

Есаул стоял в монашеской келье, где еще недавно испытывал небывалую любовь и блаженство. Не было любви и блаженства. Он был похож на затравленного хищного зверя, жестокого, чуткого, готового к броску и удару. Под сердцем жарко, как осколок рубина, светилась искра ненависти. Он больше не смотрел на измученное, залитое кровью лицо старца. Достал мобильный телефон. Набрал номер:

— Капитан Яким?.. Срочно прибыть ко мне!..

На заре, когда солнце осветило кресты и они победно засверкали среди дивной лазури, в монастырской трапезной собралась братия. Есаул занял скромной место среди деревянных столов, под сводами, которые были расписаны искусным художником. Не было ангелов, святых и угодников, ветхозаветных и евангельских сюжетов. Все своды покрывали диковинные чертополохи, африканские орхидеи, болотные цветы. Повсюду извивались лианы, свисали фиолетовые мхи, сиреневые лишайники. Среди болотной растительности притаились пятнистые тритоны, глазастые лягушки, перламутровые хамелеоны, живописные улитки.

Игумен, колыхая на груди иссиня-черной бородой, поднялся и обратился к собравшимся:

— А теперь, дорогие гости, отведайте деликатес, свойственный только нашей озерной кухне, занесенный в поваренные монастырские книги еще в шестнадцатом веке, при основании сей обители. Рыба лабардан, попавшая в сети нашей рыбацкой артели, водится в глубинах сего благословенного озера. После поимки замораживается на льду и подается в сыром виде, как строганина. Прошу внести чудо-рыбу! — Игумен обратился к дверям и хлопнул в ладоши. Добровольский, услышав про рыбу, заерзал на лавке, стал облизываться, потирал в нетерпении руки:

— Рыбка, слабость моя!.. А ну-ка, ну-ка, какая она, рыба озерная лабардан?..

Двери распахнулись. Двое послушников в подрясниках внесли огромное деревянное блюдо, на котором возлежала фантастическая рыбина. Горбатая, усыпанная шипами спина. Растопыренные прозрачно-алые плавники. Синий змеиный хвост. Огромная, с растворенным ртом голова. Зеленые пластины жабр. Черно-золотые выпученные замороженные глаза. Фиолетовая, заледенелая чешуя. Иней на длинных усах. Белое сдобное брюхо, обложенное кристаллами льда. От рыбы, замороженной, твердо застывшей, шел легчайший пар. Казалось, от одного ее появления в трапезной стало прохладней.