Читаем без скачивания Жозеф Бальзамо. Том 2 - Александр Дюма

— Нет, я не барон Бальзамо, — ответил Жильбер, чей взор пылал, а губы дрожали, — я лишь бедный простолюдин Жильбер, который безумен, глуп и несчастен, потому что любит вас; который, любя вас, словно одержимый, словно сумасшедший, следовал за вами в толпе; я — Жильбер, который, потеряв вас на миг, внезапно услышал страшный крик, который вырвался у вас, когда вы стали падать; Жильбер, который упал подле вас и ограждал ваше тело кольцом своих рук, пока тысячи других рук не разорвали это кольцо; Жильбер, который бросился между вами и каменным столбом, чтобы вас об него не раздавили; Жильбер, который, заметив в толпе того странного человека, чье имя слетело с ваших губ, человека, командовавшего другими, собрал все силы тела, души и сердца, поднял вас на слабеющих руках и держал, пока тот человек не заметил вас, не взял на руки и тем самым не спас; Жильбер, который, отдав вас более удачливому спасителю, завладел лоскутком вашего платья и прижал его к губам, и едва только кровь прилила к его сердцу, вискам, мозгу, как клубящаяся масса палачей и жертв волной захлестнула его и поглотила, в то время как вы, словно ангел воскресший, вознеслись из пучины к небесам.

В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле — наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.

Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба. Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:

— Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.

При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:

— Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?

— Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, — простодушно ответил Жильбер.

— Вы меня не так поняли, — возразила Андреа, — я не спрашиваю вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, — это, конечно, весьма, живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.

Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.

— Роман? — с возмущением переспросил он. — Так вы считаете, что все мною рассказанное — роман?

— Да, сударь, — отвечала Андреа, — именно роман, но только вы не заставили меня его прочесть и я вам за это благодарна. Я глубоко сожалею, что не в силах заплатить за него то, что он стоит, — как бы я ни старалась, ему просто цены нет.

— Так, значит, вот как вы мне отвечаете? — пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, глаза потухли.

— Я вообще вам не отвечаю, сударь, — отрезала Андреа и, оттолкнув молодого человека, прошла мимо.

И вовремя: Николь уже звала свою госпожу из конца аллеи, так как не хотела вторгаться в ее разговор с собеседником, в котором она не узнала Жильбера из-за тени, отбрасываемой на него листвою.

Однако, подойдя поближе, служанка поняла, кто это, и в изумлении остановилась, коря себя за то, что не совершила вовремя обходной маневр и потому не услышала, о чем разговаривал Жильбер с м-ль де Таверне.

Последняя же, чтобы еще сильнее подчеркнуть высокомерие, с каким она обращалась к Жильберу, нежно проворковала:

— Что случилось, дитя мое?

— Мадемуазель, к вам пришли господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье, — сообщила Николь.

— Где они?

— У вас, мадемуазель.

— Пойдемте.

И Андреа двинулась к дому.

Николь последовала за нею, но, уходя, бросила насмешливый взгляд на Жильбера: мертвенно-бледный, смятенный и разозленный до бешенства, он грозил кулаком вслед уходящей обидчице и бормотал сквозь зубы:

— О бессердечное, бездушное создание, я спас тебе жизнь, я таил свою любовь, я заставил замолкнуть все чувства, которые могли оскорбить в тебе то, что я считал твоею чистотой, — ведь для меня в моем безумии ты была святой девой, подобно той, что живет на небесах! Теперь я увидел тебя вблизи: ты — всего лишь женщина, а я — мужчина. О, придет день, когда я отомщу тебе, Андреа де Таверне! Дважды я держал тебя в своих объятиях и оба раза был к тебе почтителен; так берегись же третьего раза, Андреа де Таверне! Прощай, Андреа!

И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает, не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.

116. ОТЕЦ И ДОЧЬ

В конце аллеи Андреа и впрямь увидела маршала и отца, которые прохаживались перед домом в ожидании девушки.

Оба друга сияли и держались за руки: более точной копии Ореста и Пилада[75] при дворе невозможно было сыскать.

Завидя Андреа, старики еще более возрадовались и принялись обмениваться замечаниями относительно ее сияющей красоты, которой гнев и быстрая ходьба придали еще более неповторимый блеск.

Маршал поздоровался с Андреа так, словно девушка была уже всеми признанной г-жой Помпадур. Это не ускользнуло от барона и весьма его обрадовало, однако подобная смесь почтения с весьма вольными любезностями удивила Андреа: ловкий придворный умел вложить в одно-единственное приветствие столько нюансов, сколько Ковьель[76] — французских фраз в одно-единственное турецкое слово.

Андреа присела перед маршалом и отцом в церемонном реверансе, после чего изящно и любезно пригласила их подняться к ней в комнату.

Маршал выразил восхищение по поводу опрятности жилища девушки — единственной роскоши в обстановке и убранстве этого уголка. С помощью цветов и небольшого количества белого муслина Андреа сумела превратить свою унылую комнатку не во дворец, но в храм.

Маршал уселся в кресло, обитое зеленым кретоном с вытканными на нем крупными цветами, под высокой вазой китайского фарфора, из которой свешивались душистые гроздья акации и кленовых листьев вперемешку с ирисами и бенгальскими розами.