Читаем без скачивания Дорога неровная - Евгения Изюмова

Она, конечно, не сказала Дружниковой о том, что долг Смирнова могла бы и далее скрывать, если бы тот не повел себя по-свински: неделю уже пьет, а вчера, когда Альбина зашла к нему в номер, послал ее далеко-далеко, где она и так была у него прошлой ночью. Да к тому же и обозвал драной лахудрой. Этого чувствительное сердце Альбины, которая считала себя первой красавицей в городе, вынести не могло, и она решила наказать наглеца, глядишь, одумается, прибежит к ней прощение просить, ведь финансовое положение Смирнова она прекрасно знала. Тогда можно будет покуражиться слегка, а потом завести «вороного» в стойло. Естественно, в своей квартире.

— Хорошо, — сказала Павла, выслушав администраторшу. — Позовите его ко мне. Он здесь?

— Нет, нет, — испугалась Альбина, что директорша догадается о пьянстве Смирнова и немедленно вышвырнет его из гостиницы, а это пока в планы Альбины не входило: там, на улице-то, красавца-мужчину быстренько кто-нибудь приберет к рукам. — Он еще на работе. Знаете, он так много работает, возвращается обычно поздно.

Альбина Осиповна ушла, а Павла вышла из кабинета и, закрывая дверь на ключ, вдруг услышала где-то в глубине коридора пьяную песню:

— «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»

Павла быстро пошла на голос, певший с жалобным, плачущим надрывом, и поняла, что поют в четвертом люксе. Она постучала в дверь. Песня продолжалась.

Она постучала сильнее. Дверь по-прежнему не открывалась, песня не стихала. Тогда Павла в сердцах грохнула по двери кулаком. Через несколько секунд дверь распахнулась: на пороге стоял взлохмаченный мужчина, которого, казалось, окунули с головой в коньячную бочку — так густо несло от него коньяком. На нем была голубая, заляпанная красным соусом рубашка, и такие же грязные светло серые парусиновые брюки. Глаза мужчины, с налитыми кровью белками, бессмысленно уставились на Павлу.

— Ну-у… — промычал он. — Чего надо, мать вашу… — пока ошарашенная и онемевшая Павла стояла перед ним и соображала, как поступить, мужчина, выгнув левую бровь дугой, пристально всматривался в нее. Наконец, уяснил, кто перед ним, и заухмылялся. — О, женщина! Заходи, мне нужна женщина, — он внезапно взял обеими руками ее голову и влепил поцелуй прямо в губы.

Павла мгновенно вышла из столбняка и с силой оттолкнула пьяного от себя. Тот полетел на пол, ударившись о край прикроватной тумбочки, что-то загремело и зазвенело, а Павла, разгневанная, уже бежала вниз, ожесточенно стирая слюнявый поцелуй с губ. Она зашла в туалет, умылась, причесалась, и лишь потом вышла в фойе, подошла к барьеру, за которым находилась администратор, и ровным голосом, едва сдерживая бешенство, приказала:

— Смирнова из четвертого люкса завтра утром выселить! Если вздумает буянить — вызовите милицию.

Сидящая за стойкой Альбина Осиповна злорадно усмехнулась: этого она и добивалась — насчет Смирнова у нее были далеко идущие планы.

На следующий день Павла задержалась на работе: следовало срочно проверить отчет бухгалтера. Неожиданно в дверь кто-то робко постучал.

— Войдите! — разрешила Павла, не поднимая головы.

В дверях деликатно кашлянули, произнесли:

— Доброе утро, Павла Федоровна.

Павла вскинула взгляд на вошедшего и узнала Смирнова. Конечно, он был не таким, как вчера: тщательно выбрит до синевы, волосы, мокрые после душа, зачесаны назад, открывая высокий чистый лоб. Одет он был в кремовую отглаженную рубашку, светло-коричневые с острыми «стрелками» брюки. Только мешки под глазами да красные по-прежнему белки глаз напоминали Смирнова вчерашнего. Но глаза — Павла это заметила — карие, немного виноватые и в то же время ироничные. И еще отметила Павла, что Смирнов назвал ее по имени-отчеству, и это ей было почему-то приятно слышать. Она кивнула на стул, стоящий рядом с ее столом:

— Присаживайтесь.

— Доброе утро, Павла Федоровна, — повторил визитер и представился: — Моя фамилия — Смирнов. Я живу в четвертом люксе. И вы сказали, чтобы я… — он сделал лихой жест, словно отгоняя что-то от себя.

— Да. Я это сказала. И чтобы к вечеру вас в гостинице не было. Но прежде заплатите за проживание, и за то, что в номере разбили. В противном случае я вынуждена буду обратиться в милицию.

— Да… — Смирнов смущенно улыбнулся. — Представляете, я нашел себя сегодня ночью на полу среди осколков разбитого графина. Шишка на затылке здоровенная, — и он потрогал осторожно свой затылок.

— Да уж, — усмехнулась Павла, вспомнив, как отшвырнула она его вчера, — шишка, думаю, и впрямь у вас приличная.

— А вы откуда знаете? — удивился Смирнов. — Не помню, как упал, наверное, плохо стало.

— Еще бы! В таком состоянии, в каком вы были вчера, это и немудрено — ничего не помнить, и что плохо стало — тоже ничего удивительного.

— Да, да, — Смирнов еще больше смутился и с ужасом неожиданно вспомнил, что, пожалуй, уже видел это лицо вчера в дверях своего номера. — А-а-а… Вы вчера не заходили в мой номер?

— Нет, в номер не заходила, — усмехнулась опять Павла. — А видеть вас — видела, отличный, скажу я вам, был вид у вас.

Смирнов неожиданно густо покраснел:

— А я вам такого, — он повертел на уровне головы пальцами, словно закручивал невидимую гайку, — ничего не говорил? Знаете, иногда я бываю несдержанным, когда… В общем, я вас не обидел?

Павла хмыкнула. Злость у нее прошла. Захотелось даже узнать, почему Смирнов оказался в такой странной ситуации: за номер не платит, а пьет. Но в целом он производил впечатление порядочного человека.

— Павла Федоровна, я хотел вас попросить подождать с моим выселением. Честное партийное, я все оплачу. Мне через неделю обещали выхлопотать квартиру, и я уйду из гостиницы. За номер я заплачу обязательно, у меня скоро будет зарплата.

— Ну, хорошо. Извините, как вас зовут?

— Николай Константинович! — с готовностью представился Смирнов.

— Хорошо, Николай Константинович, живите еще неделю, но если будут безобразия с вашей стороны — пеняйте на себя.

— Что вы! — Смирнов коснулся ладонью груди, покаянно наклонил голову. — Даю честное благородное слово! За неделю, думаю, все образуется.

Во время обеденного перерыва Павла сходила домой — Сталинская была как раз за железнодорожными станционными путями, на которые смотрели окна ее кабинета — чтобы предупредить мать, о своем ночном дежурстве: заболела одна из дежурных. Альбина же, всегда охотно дежурившая ночью, почему-то не захотела подменить заболевшую.

— Во-во, — заворчала сразу мать, — вечно у тебя не как у людей, все начальники — как начальники, а ты сроду за всех сама работаешь, скоро и за уборщиц будешь полы мыть.

Ефимовна опять жила со старшей дочерью: не с кем было оставлять Шурку, а Дуся, как и Павла, тоже работала днем. Ей предлагали комнату в общежитии, но Дуся отказалась: Виктору осталось служить недолго, а ей одной было жутко находиться в пустой общежитской комнате, где кроме казенной кровати да стола, ничего не было. Да и Виктор не хотел, чтобы жена жила отдельно от матери.

Дуся теперь меньше смеялась и шутила, похудела: переживала из-за смерти первенца Коленьки. Он был младше Шурки на два месяца, и случилось невероятное: новорожденные тетушка с племянником стали молочными братом и сестрой — то Павла кормила грудью малышей, то — Дуся. Но не суждено было жить Коленьке: родился с пороком сердца.

Вообще жизнь у Павлы и ее детей складывалась не столь удачно, как у сестер. Правда, Василий разошелся с Физой, но женился вновь, и растут у него двое сыновей — не угас род Егора Ермолаева. О Розе и говорить нечего — все у нее в полном порядке: любящий верный муж, смышленые сыновья. Материально Насекины обеспечены хорошо, живут в отдельном финском доме в поселке военнослужащих с красивым названием — Белый Яр на северо-западной окраине Тавды.

У Зои было иногда не все ладно да гладко, да ведь во многом она, как считала Павла, сама виновата, однако всегда помогала попавшей в беду сестре, которую не раз из-за скверного заносчивого характера увольняли с работы, заодно и служебной жилплощади лишали. Тогда Зоя шла к сердобольной старшей сестре с повинной головой: «Паня, помоги!» И старшая сестра забывала все обиды, нанесенные ей, прощала и помогала: давала кров, устраивала на работу. Встав на ноги, Зоя мгновенно все забывала и начинала относиться к Павле с прежним презрением и превосходством.

Что касается собственной жизни, то Павла только себя винила за многие неудачи: не закончила учебу в педучилище, выскочила замуж за Копаева семнадцати лет. Куда ни глянь, а все судьба норовила к ней повернуться не лицом, а боком.

В двадцать шесть лет Павла Дружникова осталась одна — ни вдова, ни мужняя жена: Максим так и не вернулся с фронта. Был он горячим и вспыльчивым по характеру, безрассудным ревнивцем, хотя и сам изменял жене, но лишь сейчас Павла поняла, что и впрямь жила с Максимом как за каменной стеной, не зная забот и хлопот — все заботы о семье на свои плечи взвалил Максим. Он же помогал и сестер с братом на ноги ставить. А без него хватила горя и лиха с избытком.