Читаем без скачивания Готический роман. Том 1 - Нина Воронель

«– ...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, тогда он проникает мне прямо в душу, и меня пронзает яркий свет...»

Как только я услышал мамкин голос, мне сразу захотелось удрать, чтобы с ней не встречаться. Я терпеть не могу, когда она заводит разговор про то, как ее пронзает яркий свет, – она почему-то рассказывает про это только мужчинам, которых хочет заманить к нам в дом. А когда те приходят, они видят меня и начинают пятиться к двери, а она им говорит: «Не обращайте на него внимания, он у меня идиот и ничего не понимает».

Я бы удрал, пока она меня не заметила, но мне важно было оглядеться вокруг, чтобы узнать, не принес ли убитого Ганса кто-то из тех охотников, что сидели на лавках вокруг трех столов. Правда, на столах стояло так много кружек, что вряд ли они вообще были сегодня в лесу, – а то когда бы они могли успеть выпить столько пива? Я решил посчитать, сколько кружек выпил каждый из них, но получалось так много, что я не мог поверить и начинал считать снова. Пока я считал их кружки, мамка в углу за автоматом все говорила и говорила своим особенным сладким голосом, совсем не похожим на тот, каким она говорит со мной:

«...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало – кто на колени, кто ничком, – и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение, и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги...»

Я тоже не знал, чьи ноги в красных гетрах поверх охотничьих ботинок торчат из-за автомата, и поэтому не мог догадаться, для кого она так старается. Я всегда слышу по ее голосу, когда она очень старается. Хоть игровой автомат закрывал ее от меня, я все равно будто бы видел, как она придвигается поближе к тому, в красных гетрах, и дышит ему в ухо, так что он прямо утыкается носом в круглый вырез ее кофты.

Тут пьяные охотники очень громко запели – кто в лес, кто по дрова, так что даже трудно было сказать, поют они одну и ту же песню или каждый свою, – и заглушили мамкин рассказ. Мне это было все равно, я этот рассказ уже тысячу раз слышал, но тут я подумал, – а что, если эти пьяницы все-таки были в лесу рано-рано утром и подстрелили Ганса? И я решил тихонько пройти мимо их ружей к их столам и постараться разглядеть, не бросили ли они куда-нибудь сумку с подстреленной дичью. Я осторожно прошел за спинами тех, которые сидели лицом к окну, наклонился, будто у меня развязался шнурок, и заглянул под стол – никаких сумок там не было.

Зато, проходя мимо ружей, я быстренько глянул через плечо, чтобы узнать, с кем это моя мамка прячется за игровым автоматом. Глянул и тут же отвернулся, будто в меня выстрелили дробью из охотничьего ружья. Я бы ни за что не поверил, если бы кто-нибудь мне рассказал, но никто мне это не рассказывал, а я своими глазами увидел, что моя мамка сидит там с Дитером-фашистом!

Моя мамка с Дитером-фашистом! Я просто не сразу его узнал, потому что уже много лет не видел его без черного кожаного костюма и черных кожаных сапог. А сегодня он напялил на себя настоящий охотничий костюм – зелено-красную клетчатую куртку, зеленые штаны до колен, красные гетры и зеленую шляпу с красным пером, заткнутым за красную ленту. Наверно, этот костюм достался ему по наследству от его дедушки-фашиста – не отца фрау Штрайх, который разводит форель в Крумбахе, а того, который жил у нас в Нойбахе и умер в прошлом году.

Хоть я боялся, что Дитер и мамка могут меня заметить, я не удержался, обернулся и еще раз глянул на Дитера. Морда у него была красная и довольная, – он, наверно, очень нравился себе в своем шикарном охотничьем костюме. И мамке он тоже нравился, – она поставила локти на стол и прямо налезала на Дитера своим белым мясом, торчащим из-под нарядной красной кофты, обшитой белыми кружевами. На столе перед ними тоже стояли пустые кружки, только было неясно, сколько из них выпил Дитер, а сколько мамка. Моя мамка может выпить очень много пива, особенно если ее кто-нибудь угощает. Во всяком случае, сегодня они оба выпили достаточно, чтобы не обращать на меня внимания, так что я мог пялиться на них сколько угодно.

Но мне быстро надоело на них пялиться, тем более что охотники, продолжая громко петь, вдруг все разом поднялись из-за столов и гурьбой повалили в уборную. Я быстро отступил к двери и стал следить, как каждый из них, выходя из уборной, шел к пирамиде ружей, на ходу проверяя ладонью, застегнута ли молния на штанах, потом застегивал молнию, брал из пирамиды свое ружье и, спотыкаясь, двигался к выходу. И ни у кого не было никакой сумки – ни с дичью, ни без. Значит, точно: ни один из них даже не собирался ходить сегодня в лес, они с самого утра так и сидели тут, в «Губертусе».

Как только они вывалились из дверей к своему автобусу, припаркованному на стоянке перед входом, Эльза поднялась из-за стойки и скомандовала, не разжимая зубов, в которых торчала незажженная сигарета:

– Хватит любезничать, Марта! Иди, собирай кружки!

Мамка медленно вылезла из своего угла и, все еще не замечая меня, стала составлять кружки на поднос. Я попятился за бильярд, чтобы от нее спрятаться, но тут в «Губертус» ввалились другие охотники. Я засмотрелся на них и, как всегда, споткнулся о бильярд и локтем смахнул со стола несколько кружек. В одной кружке осталось немножко пива, и оно выплеснулось прямо на клетчатый пиджак Дитера, который как раз вылез из-за игрового автомата и направился в сортир. Дитер начал громко чертыхаться, и тут мамка заметила меня.

– Ты зачем сюда приперся на мою голову? – зашипела она. – Убирайся сейчас же!

Но я и не подумал убираться, а повернулся к ней спиной и пошел к автомату. Тогда она крикнула Эльзе:

– Ты не можешь выставить отсюда моего болвана? Он мешает мне работать!

Но Эльза сразу поняла, что я не мешаю мамке собирать кружки, а мешаю ей заманивать Дитера своими дурацкими рассказами. Поэтому она не стала меня выгонять, а только спросила:

– А деньги у тебя есть?

Я вытащил из кармана полную пригоршню монет и показал Эльзе. Она мельком посмотрела на мои деньги и сказала, не выпуская изо рта сигарету:

– Раз так, иди играй.

Зато когда мамка увидела, сколько у меня денег, она позеленела от злости и двинулась прямо на меня:

– Я запрещаю транжирить! Запрещаю! Я буду жаловаться! – орала она. – Он несовершеннолетний и неполноценный!

Я быстро сунул монеты обратно в карман, а Эльза пожала плечами и начала накладывать на расставленные перед ней тарелки картофельный салат и горячие сосиски. Мамка говорила что-то еще, но я уже ее не слышал: я вдруг почувствовал, как страшно я проголодался. Я положил на стойку бумажку в десять марок, которую дал мне вчера Ури, и сказал, не глядя на мамку: