Читаем без скачивания Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Значит, этот человек пришел один — по крайней мере, в непосредственной близи больше никого не было. Бертеги присел на корточки рядом с телом, пощупал пульс. Мертв. Мать-перемать! Конечно, это была законная самозащита, но все же…

Камера!

Внезапно Бертеги осознал, что у обитателя этой комнаты не было никаких причин шпионить за самим собой. Что в камере, расположенной где-то здесь, под потолком, нет надобности, если только…

…если только кто-то не наблюдает за этой комнатой из какого-то другого места!

Что, если за ним наблюдают прямо сейчас?!

Как бы в ответ на этот вопрос у него зазвонил мобильник. Он взглянул на дисплей: Мэрил. Странно, Мэрил в этот час должна читать лекции. Разве что она отменила их из-за тумана… Сейчас был не самый подходящий момент для разговора с женой, но в то же время ее голос мог бы его слегка ободрить и хоть немного утишить тяжелые болезненные удары сердца в его груди.

— Да, дорогая?

Но вместо Мэрил он услышал мужской голос — глухой и хриплый, словно с усилием выходящий из гортани:

— Человека, которого вы убили, комиссар Бертеги, всему нашему сообществу будет очень недоставать. Это был превосходный садовник…

Глава 70

— Что он делал? — спросил Пьер Андреми по телефону.

На другом конце провода Клеанс ответила:

— Ничего… Он несколько минут просидел без движения, потом вернулся к машине.

— Он никому не звонил?

— Нет.

— Ты уверена? Ты ни на минуту не теряла его из виду?

— Нет, — произнесла Клеанс с ноткой легкого раздражения в голосе. — Он сидел на постели… абсолютно шокированный, как ты понимаешь. Потом встал и вернулся к машине.

— В каком он был состоянии?

— Я не видела его лица крупным планом, Пьер! Думаю, в таком же состоянии, как любой другой человек, который только что узнал, что его жена и дочь похищены и взяты в заложницы… и который не посмеет даже пальцем шевельнуть, пока ему их не вернут!

В красноватом полусумраке подземелья Пьер Андреми слегка наморщил лоб — в том месте, где раньше были брови, — и почувствовал, как кожа неприятно натянулась, уже готовая лопнуть. Внезапно он ощутил вспышку ненависти к Клеанс, которая заставила его вспомнить ужас, пережитый в пламени. Их отношения всегда разворачивались по одной и той же схеме: на его презрение она отвечала любовью, на его требования — самоотречением. Клеанс была мазохистка — благодаря этому он ее всегда и удерживал, — и он, будучи всемогущим повелителем, не выносил ни малейшего неповиновения со стороны своей рабыни. Не сказав ни слова, он отсоединился.

— Ты уверен, что твоя бывшая жена все правильно поняла? — спросил он.

Его голос взлетел и затих под сводом комнаты с голыми стенами из неотесанных камней. Стройный элегантный человек с серебристыми волосами вышел из почти темной глубины склепа и приблизился к Андреми.

— Она на все готова ради сына. После того что ей сегодня сказали в школе, она будет тише воды ниже травы, — сказал Жослен Эрсо.

— Она, скорее всего, попытается забрать его оттуда любой ценой, — заметил Андреми.

— Не сомневаюсь. Но уже слишком поздно. Ребенок в надежном месте.

Некое подобие улыбки появилось на лице человека без лица. Жослен всегда называл своего сына только «ребенок» или «сын Одри». Это было не ново для Пьера Андреми — он уже имел дело с некоторыми отцами, которые доверяли ему своего «ребенка». Что касается Одри, Антуану вообще не следовало с ней связываться. Разумеется, она дорожила своей репутацией, и Антуан не сразу добился успеха. Но он не спешил. Конечно, ему бы стоило быть осторожнее с документами, касающимися учеников, и уж тем более не отдавать Одри тот класс, где учился Бастиан. Но от Антуана не приходилось ждать благоразумия. Так же как Клеанс была рабыней Пьера вот уже долгие годы, Антуан был рабом своей жены — точнее, ее банковского счета — и своих страстей. Вот почему он не решился под любым благовидным предлогом уволить Одри Мийе, отослать ее как можно дальше от Лавилля и от Бастиана. Просто потому, что по-прежнему хотел с ней спать.

— И где же ТВОЙ сын? — сказал Андреми, получив мимолетное удовольствие от гримасы, которая появилась на лице Жослена, когда тот услышал это простое притяжательное местоимение.

— В надежном месте, — повторил Жослен. — С ним Сапфир. Я ее очень ценю — она умеет с ними обращаться.

С «ними»… с детьми. Несколько секунд Пьер Андреми изучал лицо бывшего мужа Одри. Это был его совсем недавний союзник — они встретились, когда Андреми уже осуществлял свою власть из темных, недоступных сфер. Встреча произошла в Париже, а не в Лавилле. Мотивы Жослена Эрсо сперва ускользали от Андреми — он не мог понять, отчего кто-то соглашается служить Лавиллю, не будучи уроженцем этого города. Наконец он понял: ненависть, которую Жослен питал к сыну, не могла сравниться с той, которую он испытывал к своей бывшей жене. Все средства годились для того, чтобы сокрушить Одри, — даже если для этого нужно было уничтожить и сам объект ее наиболее сильной привязанности, источник их общих бед… А какое место подходило для этого лучше, чем Лавилль-Сен-Жур? Здесь, с большей вероятностью чем где бы то ни было, все становилось возможным. Вдали от посторонних глаз.

— Все в порядке, — добавил Жослен. — Но я хотел бы тебя попросить по возможности ускорить события…

Пьер Андреми оставил эти слова без ответа. Есть вещи, которые может понять только местный уроженец. И кроме того, его собственный жизненный путь оставался уникальным в истории этого бургундского городка — хотя слабый луч здравого смысла, иногда пробивавшийся сквозь его манию величия, шептал ему, что, в сущности, история каждого, кто когда-либо здесь правил, уникальна. Но все же он был особенным: в отличие от других, он никогда не верил. Его мать — о да! Матильда Андреми была истинно верующей и верной союзницей Талько — по крайней мере, до поры до времени. Она верила в силы Зла, в особое предназначение Лавилль-Сен-Жур — стать оплотом тайных сил, служащих ЕМУ. И она надеялась когда-нибудь передать священный факел этой веры, горевший на протяжении многих веков, — до тех пор, пока рационализм и наука не ослабили духовного сознания мира, — тому, в чьи руки перейдет власть над городом, — своему сыну. В результате Пьер пережил вместе с ней все самое немыслимое, пройдя дорогой тьмы… Но он не проникся верой — он лишь испытывал безумное, опьяняющее наслаждение. Обуревающая его жажда была неугасимой и неуправляемой. Она привела его из узких улочек Лавилля на широкие многолюдные улицы Парижа, из подземных катакомб городского парка — на парижские бульвары и в детские сады, где он высматривал своих будущих жертв… Потом он был схвачен. И, вопреки всем ожиданиям, признан невиновным. После этого его демоны — или демоны его матери — окончательно взяли над ним верх. Затем последовало самосожжение. Через это нужно было пройти — потому что, если не совершить над собой обряд очищения, память о прошлом рано или поздно тебя настигнет, власть родителей захватит и подчинит, а в конечном итоге — приговорит. В Лавилль-Сен-Жур этот обряд совершали над собой, как самураи делают сэппуку. Пьер самым естественным образом последовал по пути своих предков.

И вот после этого все перевернулось. Он не надеялся остаться в живых — его самосожжение было вовсе не постановочной мизансценой. Однако он выжил. Как и почему? Пьер Андреми знал ответ: просто его мать была права, вот и все. В мире существовали силы, стоящие неизмеримо выше его жалких наслаждений. Эти силы избрали его — из множества других. Он стал истинным сыном Лавилль-Сен-Жур. Его наследником…

Выздоровление было долгим и причиняло невероятные физические страдания, но он вытерпел эту пытку со стоицизмом мученика. Конечно, помогло и то, что он — как и его мать, и семья Талько, и многие другие — принадлежал к могущественной организации, чья власть не знала границ и простиралась через моря и континенты. В ее распоряжении были лучшие врачи, взявшие на себя заботу о нем. Его перевезли в швейцарскую клинику и поместили в специально оборудованную палату, стерильную, словно операционная, в которой он провел долгие месяцы. За этим последовали всевозможные восстановительные процедуры, тайные переезды, новые документы… В этот период он оценил истинные масштабы и возможности сообщества, к которому принадлежал, сам не зная о том, и в первую очередь — его финансовое могущество… но вместе с тем он чувствовал себя осиротевшим: утрата связей с матерью, с семьей Талько, с Лавиллем оказалась для него губительна. И вот тогда Пьер уверовал. В себя. В них. И в НЕГО. Он вернулся в Лавилль-Сен-Жур, чтобы принять свою судьбу, начертанную для него матерью. Однажды случится ужасное… Эту фразу мать повторяла ему с детства, словно колыбельную, но Пьер не понимал ее до того дня, когда, вернувшись в Лавилль, снова оказался среди своих. Однажды ты займешь место, которое тебе уготовано… Там, на вершине Лавилль-Сен-Жур и, в каком-то смысле, на вершине всего мира. Тогда он этого не понимал, но позже смысл этих слов стал ему ясен. Поэтому он вернулся, чтобы собрать вокруг себя былых союзников.