Читаем без скачивания Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

Обосновавшись на даче, он написал сказки «Дудочка и кувшинчик» (про поход в лес за земляникой с женой, Женей и Павликом) и «Голубок» (про сову, которая — в окончательной версии — съела белого голубя и улетела на чердак к «деду Корнею»). В том же 1940-м появился «Цветик-семицветик», по сей день любимый детьми. «Написал сказку «Цветик-семицветик», думая о том, как надо жалеть людей. Написал, узнав, что умер светлый и талантливый человек — Борис Левин (погибший на финской войне писатель)».

А дачная история испортила и без того непростые отношения Катаева и Эренбурга, что не помешало им при случае общаться (а в 1944-м первый поздравил второго с орденом Ленина выразительной телеграммой: «ПРИВЕТСТВУЮ=КАТАЕВ»).

Тему «уведенной дачи» подхватывали и приятели Эренбурга. 16 апреля 1942 года Александр Безыменский писал ему о Фадееве: «Боже-ж мой! Наконец-то сей мальчик осчастливил нас сообщением о своем мнении насчет вашего романа! Если зрение мне не изменило, он пишет, что роман Эренбурга блестящий. Как приятно это узнать от столь высокопоставленного лица. Довольно долго «оно» скрывало свой отзыв. Какая честь для вас, для всей Руси! Вчерашний РАПП, наместник, зять зубровки…[111] Нет, Илья Григорьевич! Пожалуйста, не огорчайтесь. Есть люди, которые говорят искренне, честно, прямо. Вы сами знаете, что они существуют и вам от этого сознания будет легче перенести хвалу чиновного рецензента, написанную, возможно, на пресловутой даче в Переделкине, волею «судеб» принадлежащей ныне Валентину Катаеву».

5 апреля 1962 года Александр Твардовский писал Эренбургу по поводу гранок его мемуаров, публиковавшихся в «Новом мире»: ««Дача кому-то приглянулась». Фраза как будто невинная, но мелочностью этой мотивации так несовместима с серьезностью и трагичностью обстоятельств, что она выступает к Вашей невыгоде. И потом, есть вещи, о которых читателю должны сообщать другие, а не сам «пострадавший». От этой фразы несет урон дальнейшее изложение в своей существенности, значительности».

«Домик»

В том же 1940 году вслед за переделкинским домом у Катаева появилась пьеса «Домик» (Литературный современник, № 5–6), комедия-обманка, антирастратчики.

В захолустном, ничем не примечательном городе Конске «молодой энтузиаст» Персюков обнаруживает старушку, будто бы внучку знаменитого математика Лобачевского, живущую в обветшалом домике знаменитого предка. Он развивает бурную активность, в которую вовлекает городские власти, рассылает телеграммы по всей стране и за рубеж, так что весь бюджет должен уйти на торжества по случаю открытия музея и прием сотен почетных гостей, включая стахановца Степанина и Эйнштейна.

Персюков заказывает «скульптуру на разные мифологические и советские темы», оплачивает композиторам симфонию «Триумф арифметики», завозит пальмы и цитрусовые деревья. Предприимчивый юноша собрал немалые деньги с промышленных директоров, записав их в «комитет по проведению чествования Лобачевского», и вообще обложил данью всех местных «хозяйственников». В финале ждешь позора и разгрома, но звучат фанфары: по новому проспекту бежит новый трамвай, в новом отеле поселились высокие гости, появился машиностроительный вуз — Конск преобразился, и Кремль торжественно переименовывает его в Лобачевск. Правда, тут же выясняется, что домик был другого Лобачевского — Ивана Николаевича, а не Николая Ивановича; управляющий делами горсовета кричит на председателя горисполкома: «Говори лучше, как партию и правительство обманывала» (ответный вопрос: неужели в партии и правительстве безграмотные и безответственные кретины?). А всё же — гип-гип-ура! Город расцвел благодаря рискованному прожекту. Громче музыка и смех! Такая вот парадоксальная похвала авантюризму…

Отчасти сюжет пьесы Катаеву подсказала его поездка в Таганрог в 1935 году на 75-летие со дня рождения Чехова. Вблизи города делегацию посадили в поезд с фикусами на каждом столике, а вдоль пути дудели в золоченые трубы пионеры. В связи с торжествами улицы Таганрога заасфальтировали, появилась неоновая вывеска «Гастроном». Тогда Катаев и подумал: я уеду, а асфальт с неоном останутся.

9 марта 1940 года на совещании в Комитете по делам искусств он просил оградить драматургию от контролирующих инстанций: «Сколько инстанций получается… Хотелось бы, чтобы та пьеса, которая у меня уже лежит, проверенная мною художественно и политически, представляла в моих глазах полноценную вещь, чтобы я мог в театре за нее драться». Словно предчувствовал близкие неприятности…

Поначалу «Домик» вызвал единодушное одобрение. Катаев прочел эту пьесу на заседании Президиума Союза писателей 22 марта 1940 года. Самому молодому участнику обсуждения Константину Симонову (уже и поэту, и драматургу) особенно приглянулся Персюков: «Приятно видеть в комедии героя, который производит сам активные поступки, может иногда перехитрить других, является таким живым, веселым, общительным, энергичным». «На чтении были виднейшие наши прозаики, критики, драматурги. Аплодисменты и взрывы смеха, неоднократно прерывавшие чтение пьесы, оживленный обмен мнениями во время перерыва — доказательство того, что пьеса всем понравилась, — сообщала «Литературная газета». — Комедия «Домик» принята к постановке в театре имени Вахтангова».

4 августа 1940 года Бернгард Рейх в «литгазетной» статье «Освобождение фантазии» признавал, что многие элементы пьесы «не выдерживают очной ставки с действительностью», но не видел в том беды: «С помощью этих отклонений от действительности он изображает настоящую правду».

Тем временем за кулисами газет и журналов важные лица производили обмен записками.

Пьесу одобрил председатель Всесоюзного комитета по делам искусств Михаил Храпченко. Но кто-то недовольный сигнализировал Андрею Вышинскому, одному из советских руководителей, оттрубившему гособвинителем на московских процессах 1930-х. Вышинский попросил Фадеева разобраться с Катаевым.

8 июня 1940 года Фадеев доложил Вышинскому: «Пьеса Катаева «Домик» исправлена им по моим указаниям в результате нашего разговора. Мне в таком виде она кажется вполне приемлемой и полезной. Должен сказать, что она прошла уже в ряде театров, в частности, в Днепропетровске, и была хорошо принята зрителями и прессой. Наша точка зрения — Президиума Союза писателей — что пьесу надо разрешить (мы ее обсуждали)».

11 июня Вышинский вернул пьесу Фадееву, попросив «учесть замечания, сделанные в тексте».

Однако 30 августа 1940 года крупные начальники из Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Петр Поспелов и Дмитрий Поликарпов доложили секретарю ЦК Андрею Жданову: Храпченко «вместо того, чтобы запретить» разрешил к постановке «Метель» Леонова «и другие фальшивые пьесы», например «Домик» Катаева.

Эренбург связывал разгром «Домика» с личным недовольством Сталина…

14 сентября 1940 года Секретариат ЦК ВКП(б) признал пьесу «идеологически вредной и антихудожественной», запретив ее к постановке в театрах.

Уже в октябре Храпченко, проморгавший недоброе, принес покаяние. В журнале «Советское искусство» он сожалел, что в театр «получили доступ некоторые политически вредные, клеветнические пьесы, «Метель» Л. Леонова, «Домик» В. Катаева. Надо добиться, чтобы была исключена возможность появления в нашем театре такого рода пьес».

Пока же менялся тон прессы. И менялся резво и резко. 22 сентября в «Литературной газете» вышла первополосная редакционная статья без подписи «Идейное воспитание советского писателя», поносящая Союз писателей, его президиум, и персонально автора «идеологически вредной» пьесы.

На следующий день состоялось расширенное заседание Президиума Союза писателей с обсуждением «Домика» и «Метели». Два бывших «беляка» были выставлены на товарищеское поругание — а не было ли здесь закулисного предвоенного умысла? Ведь вождь-то знал всё о своем стаде. Больше того, Леонову прямо и главным образом ставили в вину, что он сделал белогвардейца Порфирия Сыроварова положительным героем. («Люди, показанные в пьесе «Метель» — это всевозможного рода подлецы. Среди них есть один благородный человек — белогвардеец», — вещал Фадеев.) Все, кто еще совсем недавно единодушно одобрял катаевскую пьесу, и тот, кто писал благожелательную рецензию на пьесу леоновскую, каялись в заблуждениях — бес попутал, кляли еретиков и клялись именем наместника Божьего на земле, упражняясь в теологических спорах, как надо понимать его «простые и мудрые» слова об искусстве.

Чувствовалось, что Леонов большинству чужд, зато с Катаевым у собравшихся налажены отношения, он свой, что не избавило его от хорошей трепки. Фадеев принял огонь на себя: «В отношении этой пьесы мы очень виноваты, в частности, я персонально, потому что мы ее слышали и неправильно расценили». Напомнив о «гигантских процессах» над «врагами народа», он с сожалением заметил: «Ведь остатки врагов еще живут». Тему врагов поддержал драматург Вишневский: «Мы здесь в этом зале в дни, когда шли расстрелы всей этой банды, принимали единогласно, за исключением может быть 1–2 колеблющихся поэтов, требования о расстреле этих врагов, и мы знали, что мы делали. Оптимизм нас ни на минуту не покидал». «Когда в армии публично расстреливают перед фронтом — это должно служить примером», — развил он мысль и предложил поискать позитивную программу: «Товарищ Сталин в день может читать 500 страниц печатного текста. Это его ежедневная порция… Надо подумать, как мы должны ответить на это».