Читаем без скачивания Том 1. Пруд - Алексей Ремизов

Но захлопывались бесшумно золотые кованые ворота, подымалось шествие вверх по реке.

И теплый свет багровел по голубой воде, и заливался небосклон алою кровью.

И подымалось огромное нестерпимо-яркое солнце, неустанное солнце над спящей землей.

И подымались жгучие желания из бессонного сердца.

Быть этим кровавым следом и стать великим солнцем, взорвать мир неопалимой купиной и осветить омытую душу для новой жизни…

Ты, Господи, дай эту мощь мне, дай совершить великий под, наложи крестное бремя на меня — я все возьму, я все снесу… Она не будет роптать на Тебя, она не будет взывать напрасно… вечно мучиться — земля моя — Твой мир…

XV

Не тут-то было.

Словно что прорвало, или нашел такой несуразный стих на Николая, только оставил он окно своего мезонина, и с утра до позднего вечера опять стал шляться по городу.

Заходил то к одному, то к другому. Ходил на рефераты, на собрания, участвовал в прогулках за город, — всюду и везде совал нос.

Опять знакомился, опять слушал, опять присматривался.

Заметил он в своих товарищах еще одну черту, которая дала на минуту отдохнуть сердцу: были они глубоко бескорыстны, и не кричало в них торгашество, которое опутывало город сверху донизу.

Но проклятое сектанство — партийность — глушило это хорошее, стирало различие этих непокорных.

И заметил еще одно: были среди них прямо избранные, верные, готовые на смерть… но порой духом убогие…

Вступал в разговоры, сочинял небылицы и вымыслы, — мистифицировал… От тесноты дух задыхался, серединность самодовольства, как гарь, ела глаза.

И потешался, в смех изливал свою душу, которая другого Ждала и о другом мечтала, из смеха создавал свой мир.

Вспомнилась как-то Палагея Семеновна, вспомнилось то время, когда Огорелышевский устав камнем лежал…

Тут тоже свой монастырь, свой двор, свой устав, суровый до беспощадности.

Схватился Николай за некрологи. Кому-кому только не писал сгоряча.

Ударил некролог по больному месту.

И поднялась целая буря.

Собирались и толковали, толковали и обсуждали, пока не пришли, наконец, к решению…

В субботу вечером назначен был суд над Николаем. Всю неделю ждал он его с каким-то сладострастием, приговор заранее мог предугадать.

И вот пришел этот день.

Просторная комната колонии, где обычно жили сообща несколько душ и где находили приют все вновь приезжающие, бы битком набита. Сидели вокруг стола, на кроватях. Поднявшийся шум едва улегся.

.

Николай медленно вышел.

Что-то липким ртом припадало к сердцу и кусало сердце

Если ж погибнуть придетсяВ тюрьмах и шахтах сырых,Дело всегда отзоветсяНа поколеньях живых

донеслась песня расходившейся колонии.

— А ты умереть можешь? — спросил себя вдруг. Подумал. — А они умрут… И Катинов умрет и Розиков и Хоботов. Опять подумал… — Розиков и Хоботов, может, и не умрут, а вот Катинов… Но ты-то можешь? Ну! и вообще-то, на что ты годен?..

Над головой и кругом шумно отцветала прощально-ясная, яркая ночь…

— Прими меня, ночь!

И будто в ответ шуршала листва в опустелых садах, падали звезды, кружась и летая, как листья.

И он — лист бездомный и оторванный. Оглянулся.

В деревянном домике колонки сквозь задернутые белые шторы мелькал зеленый огонек. Помелькал огонек и пропал.

Ускорил шаги.

Смело, друзья, не теряйтеБодрость в неравном бою,Родину-мать вы спасайте,Честь и свободу свою.

И, перебивая такт песни, кто-то гулко стучал по мостовой, торопился.

Казалось, вот настигнет, схватит за плечи…

И заколотилось сердце:

Умереть!

Не мог уж ровно идти, бежать стал — далеко дом — на краю света…

Наконец, добежал, вбежал на лестницу, захлопнул дверь, защелкнул задвижкой.

Звездный свет играл на стеклах, и свет какого-то светила за звездами вплывал в окно.

Николай задернул занавеску.

Затаился.

Одинокая свечка насмешливо глядела.

И шумы каких-то тайных лепетов сжимали сердце.

Сердце ныло.

От окна нежданно тень упала.

— Кто ты?

Одинокая свечка насмешливо глядела.

Он бросился, хотел задуть этот медный ненавистный, этот сверлящий взгляд… убить тень…

— Не надо мне правды! не надо!

Глаза упали на стол.

На столе лежало письмо.

Знакомый почерк…

Отшатнулся…Вздрогнул всем, телом резко… смертельно улыбнулся… бледный…. белый…

— Завтра — завтра!

XVI

Таня приехала!

А он и не чаял, не думал… думал… навсегда уж прошло, все кануло.

Не надо приходить, не надо будить!

А вот пришла… Обрадовался?

Не радуйся, не радуйся!

Не твоя она. — Чья же? — Его. — На брата руку подымаешь? — Нет.

Нет.

Таня приехала. Приехала сказать правду. Она не любит тебя. Не хочет лгать. Любила тогда…

— Любила? — спросил Николай тихо.

Таня молчала. Она сидела перед ним, такая же гордая, такая же… сулящая бесконечную жизнь.

— Но моего брата…?

— Не знаю.

Вдруг она встала, точь-в-точь как на портрете у Александра.

— Ну что же я могу сделать с собой, если теперь я только верю вам, верю, как первому, близкому, и душу мою выкладываю.

— Стало быть, так. — Николай приподнялся.

— А вы мне не говорили всей правды. Почему вы мне тогда не сказали?.. Как-то вечером зашла она ко мне, забитая такая, помочь просила… Ребенок, говорит, был, да помер. А сама вся трясется, еле на ногах стоит, пьяная… Почему вы тогда не сказали мне?

— Не мог.

— А когда вы уехали, и все это я узнала и еще узнала… Убила бы тогда, так ненавидела… Не себя, не себя, а вас…

Николай попятился.

— Что же…

— А знаете, если бы я вас любила теперь, думаете, я могла бы забыть? Никогда не забыла бы. Всю жизнь отравило бы… Я всегда видела бы вас рядом с этими… — Таня стиснула кулаки.

Не говорили.

А потом опять. Так целый день.

Ему вдруг показалось, что она его любит… Нет, нет, если бы любила, не рвалась бы так домой, а то завтра уедет непременно, сказала твердо, уедет непременно и, как ни просил, уперлась на своем. Да и жить тут неудобно. Комнату внизу едва уступила хозяйка, а у него тут негде, ему некуда уйти на ночь. А одну оставить нехорошо. Да и это все не то. А главное в том, что теперь, после всех рассказов Николая о себе, ей становится ясно, что он не такой, как показался ей в первый раз. Вот Катинов, наверное, интересный, верный…

— Знаете, Катинов на вашего брата Александра похож.

— Да у них даже и манеры одни и те же…

— А он сильнее нас.

— Может быть…

Разговор замялся. В комнате было душно. Хотелось на волю. На дворе дождик шел.

Вечером долго не расходились, опять перебирали все прошлое. Незаметно вырастало доверие, и лампа доверчиво светила… Таня сидела с ним рядом на диване, и они болтали.

Теперь она ему все сказала. Он ее друг. Он приедет к ним. Ему рады будут. Прошлое все забылось, и отец на него не сердится. Она начнет новую жизнь. Ей легко. — А то все что-то мучило.

И она пошла к себе вниз.

Николай слышал, как закрылась за ней дверь, как опустились гардины, как потух свет…

Убаюкай меня, ночь, — колыбель моя!

Ветер осенний шумит, скрипит. Неслышно могилы вскрывает в сердце.

Мучает…

Укрой меня от мглы и дождя, ночь — мать моя.

Руки дрожат… Вот упаду…

.

Николай вскочил с широко раскрытыми глазами, насторожился.

Откуда-то из низу, из-за стены тянулся больной бред, и светляками мигало тревожное дыхание в безмолвии.

Вот и опять.

Да, это она…

Ее голос, ее стон, ее дыхание.

Прислушивался…

Повторялось чужое имя, повторялось без конца, наполняя собой все кругом, всю его душу, бледную и жаждущую, одинокую, а он твердо и хорошо знал рвущимся, разодранным сердцем, что тянется весь, готов что-то сделать… должен сделать…

Почему должен? — спохватился.

Вот, кажется, подходит она, садится рядом с ним, берет его за руку. И чувствует он ее теплую грудь и сердце слышит…

Нет, нет, она никогда не придет.

Обезумел.

Долго искал спичек, чиркал, спички ломались, и, когда, наконец, вспыхнул голубоватый огонек, увидел Николай свои пальцы бледные и заостренные, как зубья, и представилось лицо в спутанных, извивающихся змейками волосах и повисшие усы и красные, провалившиеся от мук и бессонниц глаза… свое лицо… глаза…

Закурил.

Стал перебирать повторенное тысячу раз и днем и ночью… все дни и все ночи.