Читаем без скачивания Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вновь приведем слова Штайнмайера: «Позор не в признании ответственности, позор – в ее отрицании». Ура-патриотизм в этой стране невозможен, но и период запрета на вопрошание о национальной идентичности закончился с тех пор, как неонацистские группировки присвоили себе понятие нации, переосмыслив его по-своему. Возвращение к национальной теме не означает отказа от самокритики, наоборот. Напряжение между Востоком и Западом расширило наш опыт и способствовало встрече разных точек зрения. Разве нельзя достичь прочного консенсуса относительно немецкой истории и ее эксцессов насилия, но и воздать должное тем, кто отстоял демократию и обновил ее? Только на этой основе общество может объединить свои силы и решительно противостоять серьезным социальным, экологическим и экономическим вызовам.
Миграция: новое «мы»
Модерн, мобильность и миграция
«3М» – раньше это был логотип фирмы, торговавшей канцелярскими принадлежностями. Сегодня три «М» больше ассоциируются с формулой «Menschen mit Migrationshintergrund» («люди с иммигрантскими корнями»). Похоже на медицинский диагноз. Но мобильность и миграция связаны с третьим «м», редко упоминаемым в данном контексте, – с модерном. Культура модерна долгое время считала понятие родины архаичным или подозрительным. С этой точки зрения родина представлялась внеисторической идиллией, где определенная группа сливалась с определенным пространством и в этом укромном прибежище создавала свою идентичность, которая утверждалась как аутентичная, естественная, укорененная и прочная. Культура модерна не принимала такого представления о родине, открыв для себя такие ценности, как мобильность и перемены. Согласно ее контртезису, современный человек должен освободиться от магии земли и порвать тесные связи с местом происхождения, если хочет развить заложенный в нем потенциал и реализоваться себя. «Не только картошка, но и человек мельчает, – пишет Натаниель Готорн, выдающийся американский писатель XIX века, – если в продолжении многих поколений сажать и пересаживать его в одну и ту же истощенную почву. Мои дети родились в других городах и, насколько это будет зависеть от меня, пустят корни в непривычной почве»[580].
Модернизация и родина, мобильность и укорененность находятся в диалектических отношениях друг с другом, они создают напряжение, которое в эпоху глобализации и массовой миграции структурируется по-новому. Если для мобильной элиты, считающей себя космополитической, пересечение национальных границ есть образ жизни и форма самореализации, то для тех, кто лишен привилегий и чье существование находится под угрозой, кто хочет спасти свою жизнь и отчаянно борется за будущее, миграция оказывается последней надеждой. Социолог Энтони Гидденс ввел понятие «онтологическая безопасность», чтобы описать то, что поставлено на карту в эпоху радикальной вынужденной мобильности, а именно «доверие людей к преемственности собственной самоидентификации, которая обеспечивает стабильную и осмысленную связь с миром. Эта онтологическая безопасность всегда возникает, когда субъект может жить в согласии со своими ожиданиями»[581]. Звучит почти как парафраз на тему родины и в то же время полностью противоположно тому, что теория модернизации в западной культуре давно объявила нормой. Собственно говоря, жизнь в культуре модерна означает полный разрыв между «пространством опыта» и «горизонтом ожиданий», согласно классической формуле Райнхарта Козеллека, описывающей модерное восприятие времени. Именно это служит основой для инноваций, перемен и прогресса, которые определяют самоощущение западной культуры и ее динамику. Но если взглянуть на эту часто цитируемую формулу модерного восприятия времени не с позиции теории модернизации, а изнутри реальной человеческой жизни, то она может с таким же успехом выражать травму вынужденной миграции и потери родины. Ведь бегство есть не что иное, как абсолютный разрыв между пространством опыта и горизонтом ожиданий. Для беженца пространство его опыта и, следовательно, все, чем он был, чем мог стать и чему научился, внезапно оказывается недоступным и непригодным, а горизонт ожиданий, поначалу манивший фантазиями и надеждами, притягивает к себе уже только волей к выживанию, движимой реальными страхами и заботами. Место онтологической безопасности занимает радикальное переживание отчуждения, поскольку на новом месте человек теряет свою идентичность, чужие люди называют его чужим, и сам себе он кажется чужим. Мобильность принципиально амбивалентна: если в рамках теории мобилизации она может вести к росту идентичности и компетенции, то в условиях бегства и миграции мобильность превращается исключительно в стратегию выживания, которая разрушает преемственность жизни и личную идентичность. Для того чтобы личность, низведенная до уровня голого выживания, вновь стала социальной личностью, нужна новая родина, где заново установится жизненно важная связь между пространством опыта и горизонтом ожиданий и тем самым создастся основа для автономной жизни. Родина – это то, что, покидая, берут с собой как воспоминание и ностальгическую привязанность, но также и то, что оставляют другим, которые, в свою очередь, могут обрести в этом родину. Таким образом, наряду с первой родиной всегда возникает вторая и третья родина, которую обретают и которая принимает. Большинство людей уже не может обойтись одной родиной; им приходится мириться с тем, что возвращение часто невозможно в силу исторических или политических причин.
Родина и родины
На этом фоне неудивительно, что казавшееся устаревшим понятие родины вновь активно используется и становится отправной точкой для актуальных размышлений. При этом само понятие обрастает новыми
