Читаем без скачивания Реформы и реформаторы - Дмитрий Мережковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг в бесчувственном лице Петра промелькнула гневная мысль.
Он подошел к священнику и сказал:
– Оставь! Не надо.
И царю показалось или только почудилось, что умирающий улыбнулся ему последнею улыбкою.
В тот же самый час, как вчера, на том же самом месте, у изголовья царевича, солнце осветило белую стену. Белый как лунь старичок держал в руках чашу, подобную солнцу.
Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают засыпающие дети.
Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно:
– Его высочество, государь-царевич Алексей Петрович преставился.
Все опустились на колени, кроме царя. Он был неподвижен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего.
VIII
«В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом и самодержавие падет, ибо миллионы вопиют к Богу против царя», – писал ганноверский резидент Вебер из Петербурга, извещая о смерти царевича.
«Кронпринц скончался не от удара, как здесь утверждают, а от меча или топора, – доносил резидент императорский Плейер. – В день его смерти никого не пускали в крепость, и перед вечером заперли ее. Голландский плотник, работавший на новой башне собора и оставшийся там на ночь незамеченным, вечером видел сверху близ пыточного каземата головы каких-то людей и рассказал о том своей теще, повивальной бабке голландского резидента. Тело кронпринца положено в простой гроб из плохих досок; голова несколько прикрыта, а шея обвязана платком со складками, как бы для бритья».
Голландский резидент Яков де Би послал донесение Генеральным Штатам, что царевич умер от растворения жил и что в Петербурге опасаются бунта.
Письма резидентов, вскрываемые в почтовой конторе, представлялись царю. Якова де Би схватили, привели в Посольскую канцелярию и допрашивали «с пристрастием». Взяли за караул и голландского плотника, работавшего на Петропавловском шпице, и тещу его, повивальную бабку.
В опровержение этих слухов послано от имени царя русским резидентам при чужеземных дворах составленное Шафировым, Толстым и Меншиковым известие о кончине царевича:
«По объявлении сентенции суда сыну нашему, мы, яко отец, боримы были натуральным милосердия подвигом, с одной стороны, попечением же должным о целости и впредь будущей безопасности государства нашего – с другой, и не могли еще взять в сем многотрудном и важном деле своей резолюции. Но всемогущий Бог, восхотев через собственную волю и праведным своим судом, по милости своей, нас от такого сумнения и дом наш, и государство от опасности и стыда освободити, пресек вчерашнего дня (писано июня в 27 день) его, сына нашего Алексея, живот по приключившейся ему, при объявлении оной сентенции и обличении его столь великих против нас и всего государства преступлений, жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но хотя потом он и паки в чистую память пришел, и, по должности христианской, исповедался и причастился Святых Тайн, и нас к себе просил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими здесь сущими министры и сенаторы пришли, и он чистое исповедание и признание тех всех своих преступлений против нас, со многими покаятельными слезами и раскаянием, нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы, по христианской и родительской должности, и дали. И тако он сего июня 26, около 6 часов пополудни, жизнь свою христиански скончал».
Следующий за смертью царевича день, 27 июня, девятую годовщину Полтавы, праздновали как всегда: на крепости подняли желтый с черным орлом триумфальный штандарт, служили обедню у Троицы, палили из пушек, пировали на почтовом дворе, а ночью – в Летнем саду, на открытой галерее над Невою, у подножия петербургской Венус; как сказано было в реляции, довольно веселились под звуки нежной музыки, подобной вздохам любви из царства Венус:
Покинь, Купидо, стрелы:Уже мы все не целы...
В ту же ночь тело царевича положено в гроб и перенесено из тюремного каземата в пустые деревянные хоромы близ комендантского дома в крепости.
Утром вынесено к Троице, и «дозволено всякого чина людям, кто желал, приходить ко гробу его, царевича, и видеть тело его, и со оным прощаться».
В воскресенье 29 июня опять был праздник – тезоименитство царя. Опять служили обедню, палили из пушек, звонили во все колокола, обедали в Летнем дворце; вечером прибыли в Адмиралтейство, где спущен был новый фрегат «Старый дуб», на корабле происходила обычная попойка; ночью сожжен фейерверк, и опять веселились довольно.
В понедельник 30 июня назначены похороны царевича. Отпевание было торжественное. Служили митрополит Рязанский Стефан, епископ Псковский Феофан, еще шесть архиереев, два митрополита Палестинских, архимандриты, протопопы, иеромонахи, иеродиаконы и восемнадцать приходских священников. Присутствовали государь, государыня, министры, сенаторы, весь воинский и гражданский стан. Несметны толпы народа окружали церковь.
Гроб, обитый черным бархатом, стоял на высоком катафалке, под золотою белою парчою, охраняемый почетным караулом четырех лейб-гвардии Преображенского полка сержантов со шпагами наголо.
У многих сановников головы болели от вчерашней попойки, в ушах звенели песни шутов:
Меня матушка, плясамши, родила,А крестили во царевом кабаке…
И в этот ясный летний день казались особенно мрачными тусклое пламя надгробных свечей, тихие звуки надгробного пения:
Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
И заунывно повторяющийся возглас диакона:
– Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия Алексия, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному.
И глухо замирающий вопль хора:
Надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйя!
Кто-то в толпе вдруг заплакал громко, и содрогание пронеслось по всей церкви, когда запели последнюю песнь:
Зряще мя безгласна и бездыханна, приидите вси, любящие мя, и целуйте мя последним целованием.
Первым подошел прощаться митрополит Стефан. Старик едва держался на ногах. Его вели под руки два протодиакона. Он поцеловал царевича в руку и в голову, потом наклонился и долго смотрел ему в лицо. Стефан хоронил в нем все, что любил, – всю старину московскую, патриаршество, свободу и величие древней Церкви, свою последнюю надежду – «надежду российскую».
После духовных по ступеням катафалка взошел царь. Лицо его было такое же мертвое, как все последние дни. Он взглянул в лицо сына.
Оно было светло и молодо, как будто еще просветлело и помолодело после смерти. На губах улыбка говорила: все хорошо, буди воля Господня во всем.
И в неподвижном лице Петра что-то задрожало, задвигалось, как будто открывалось с медленным, страшным усилием, наконец открылось, и мертвое лицо ожило, просветлело, точно озаренное светом от лица усопшего.
Петр склонился к сыну и прижал губы к холодным губам его. Потом поднял глаза к небу – все увидели, что он плачет, – перекрестился и сказал:
– Буди воля Господня во всем.
Он теперь знал, что сын оправдает его перед Вечным судом и там объяснит ему то, чего не мог понять он здесь: что значит – Сын и Отец?
IX
Народу объявили так же, как чужеземным дворам, что царевич умер от удара.
Но народ не поверил. Одни говорили, что он умер от побоев отца. Другие покачивали головами сомнительно: «Скоро-де это дело сделалось!» А иные утверждали прямо, что вместо царевича положено в гроб тело какого-то лейб-гвардии сержанта, который лицом похож на него, а сам царевич будто бы жив, от отца убежал не то в скиты за Волгу, не то в степные станицы, «на вольные реки», и там скрывается.
Через несколько лет в Яменской казачьей станице, на реке Бузулук, появился некий Тимофей Труженик, по виду нищий бродяга, который на вопросы: кто он и откуда? – отвечал явно:
– С облака, с воздуха. Отец мой – костыль, сума – матушка. Зовут меня Труженик, понеже тружусь Богу на дело великое.
А тайно говорил о себе:
– Я не мужик и не мужичий сын; я – орел, орлов сын, мне орлу и быть! Я – царевич Алексей Петрович. Есть у меня на спине крест, а на лядвее[48] шпага родимая...
И другие говорили о нем:
– Не простой он человек, и быть ему такому человеку, что потрясется вся земля!..
И в ярлыках подметных, которые рассылались от него по казачьим станицам, было сказано:
«Благословен еси Боже наш! Мы, царевич Алексей Петрович, идем искать своих законов отчих и дедовских, и на вас, казаков, как на каменную стену покладаемся, дабы постояли вы за старую веру и за чернь, как было при отцах и дедах наших. И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа на заслышите, идите до нас денно и нощно!»
Труженик ходил по степям и собирал вольницу, обещая «открыть Городище, в коем есть знамение Пресвятой Богородицы, и Евангелие, и Крест, и знамена царя Александра Македонского; и он, царевич Алексей Петрович, будет по тем знаменам царствовать; и тогда придет конец века и наступит Антихрист; и сразится он, царевич, со всею силой вражьей и с самым Антихристом».
