Читаем без скачивания Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Он видел, что уже и царь–внук готовится к побегу из–за неясности той присяги, к которой принуждали подданных. Поэтому царь [Андроник старший] на время успокоился, перестал требовать клятв и думал думу о том, как предотвратить побег своего внука–царя, опасаясь, что Андроник, перебежав к латинянам и получив от них в помощь флот, посеет раздор в ромейском государстве, а его, деда, силой лишит власти. Он приставил поэтому к внуку тайного наблюдателя Сиргиана, недавно выпущенного из тюрьмы…

4. … А Сиргиан, если верить народной молве, был человек властолюбивый, не имевший, однако, случая обнаружить свой нрав. И вот теперь он вообразил, что сама судьба помогает ему поссорить царей друг с другом, посеять таким путем смуту в государстве и самому захватить скипетр, а если это не удастся, то, отторгнув часть ромейской державы, установить там свою власть. С такими мыслями он пошел и открыл молодому царю Андронику тайну деда.

«Мне, — сказал он, — как собаке–ищейке царь поручил следить за тобой. Он готовит тебе петлю и оковы. А ты сидишь себе, ни о чем не зная и чванишься своими детскими затеями. Что тебе пользы плыть тайком в чужую сторону, где придется, как рабу, ждать подачек с чужого стола, если еще раньше иноземцы не убьют тебя и не попадешься ты в сети и ловушки деда–царя. Если ты навсегда простишься с этими детскими затеями и поверишь моему спасительному и благому совету, то легко получишь скипетр самовластия. Я вижу лишь одно надежное средство для этого — бежать из Византии во Фракию и засесть в тамошних городах и селах. Род человеческий ведь от природы склонен к переворотам, а несчастные фракийцы обременены вдобавок частыми податями. Если ты придешь и пообещаешь им облегчение и свободу, то они быстро растопчут, и стряхнут с себя свое многолетнее рабство деду–царю, как какую–то танталову ношу. Если люб тебе мой замысел, я буду и устроителем и распорядителем этого действа и очень скоро добьюсь победы.

Но и ты дай мне верную поруку и обещай вознаградить достойно мои труды. Какой наградой? — Высшими должностями, обширными, доходными поместьями. Сделай меня своим первым приближенным и не проводи без моего ведома никаких государственных распоряжений. Ты видишь, как я беру на себя твои несчастья, не уклоняюсь от опасности и любовь к тебе ставлю выше всех клятв, данных царю. А если бы судьба обрушила на мою голову внезапную беду, то я не отказываюсь терпеть ее. Ты видишь это, и сам со своей стороны будь готов исполнить мою просьбу, если хочешь остаться цел. Время не терпит, все висит на волоске и медлить опасно. Давай привлечем к нашему замыслу и других лиц, враждебных царю, которые не выдадут ни нас, ни наших тайн, и могут теперь быть нам очень полезны».

Царь принял эти условия и письменной клятвой обещал Сиргиану выполнить его требования. Их тайными сообщниками должны были стать Иоанн Кантакузин и Феодор Синадин, из них первый имел тогда титул великого папия [504], а второй — доместика при царском столе. Третьим был Алексей Апокавк, доместик западных фемов, ведавший также производством соли. Он не был очень знатен, но был умен, сообразителен и ловок на всякие хитрости. Оба же первых доводились царю родственниками, а Кантакузин, кроме того, был его сверстником и, отличаясь прямодушием, правдивостью, благопристойностью нрава, был для царя Андроника задушевным другом еще с юности. Подобно ему, Синадин был другом отца Андроника, царя Михаила, пока тот был жив. Люди эти, как бы отпив вина из одной чаши, вступили в тайный сговор и превратились для Андроника в то, чем бывает факел для разведения огня и конь для езды в открытом поле. Они вдруг стали сплоченным братством, составили страшные, жуткие клятвы, поклялись ими и взамен получили обещание великих даров и наград. С рьяным усердием они тут же принялись за дело. Начали с того, что Сиргиан и Кантакузин опутали деньгами приближенных царя и купили себе управление над фракийскими селами и городами: Сиргиан — над большей частью материка и всей прибрежной полосой до вершин Родопы [505], а Кантакузин — над небольшой частью материка, которая лежит около Орестиады. Там они стали стягивать войска, запасаться оружием, набирать новых воинов из пришлого люда и тех, кто по недостатку средств не нес воинской службы и жил без всякого дела.

Охрану городов они вверили самым близким и верным себе лицам, тех же, в ком подозревали противоборство своим замыслам, под разными предлогами удаляли из города. Все это они делали, распуская слухи то о нашествии приистрийских скифов, то о нападении турецких морских сил из Азии с тем, чтобы прикрыться этими слухами, как завесой, и, оставаясь вне подозрений, заслужить у царя похвалу за зоркую бдительность. Сиргиан умело играл свою роль и часто тайком сообщал молодому царю о том, что он делал и собирался делать.

5. Царь тем временем, видя, что внук не внемлет его увещаниям и по–прежнему своеволен и заносчив, решил обличить его перед патриархом и сенатом, а затем в оковах посадить в темницу. Этому воспротивился, однако, логофет государственной казны Феодор Метохит [506], предрекши недобрый конец делу, предпринятому в такие дни. Ведь тогда шла масляница, и в эту пору люди от пиршеств и попоек становятся дерзки и мятежны. «Может случиться, — говорил царю Метохит, — что все обернется не так, как ты хочешь, ведь судьба обманчива и часто губит наши надежды».

Около того времени логофет государственной казны закончил восстановление монастыря Хоры [507], отделку, внутренней части его и любил, поэтому, стоять там вместе с монахами за всенощным бдением. Как обычно, он пришел туда вечером и в субботу первой недели четыредесятницы [508], накануне того дня, когда совершается всенародное поминовение православных царей и патриархов. Мы стояли с ним вместе всенощное бдение, и вот около полуночи, когда пели славославие, к Метохиту подошел человек, посланный от царя, передал какую–то весть и желал тут же узнать его мнение о ней. «Сейчас, — рассказывал он, — когда царские секироносцы и меченосцы расходились спать, по всему дворцу пронеслось ржание и перепугало всех. Ведь была кромешная тьма, и нигде ни во дворце, ни у ворот не было ни одной лошади, ни царской, ни сенаторской. Все, кто слышал ржание, встревожились и задавали друг другу вопросы об этом странном случае, но не успело первое волнение улечься, как снова раздалось ржание еще сильнее прежнего, так что его услышал сам царь и послал спросить, откуда в такой темноте доносится столь сильное ржание. Ему принесли ответ, что ржание исходит от коня, нарисованного на дворцовой стене против храма Богородицы Никопеи. Я говорю о том коне, на котором знаменитый древний живописец Павел дивно изобразил Христова мученика Георгия». Выслушав его, логофет с веселым лицом, как всегда привык отвечать на царские вопросы, сказал: «Поздравляю, тебя, царь, с будущими трофеями, ведь это необыкновенное ржание коня предвещает, по–моему, не что иное, как твой царственный поход против агарян, опустошающих нашу Азию». Получив такой ответ, царь вторично шлет к нему отрока и через него передает следующее: «То ли по привычке, то ли по иной причине ты шутишь со мной, давая такой ответ и не понимая, видимо, в чем дело. Поэтому я сам тебе открою, как мне кажется, истину. От родителей я знаю, что конь этот ржал точно так же тогда, когда царь, отец мой, замышлял отнять у Балдуина, правителя латинян, этот великий город [509]. И отец мой долго был в тревоге из–за этого странного звука, видя в нем дурное для себя знамение. И беда пришла скоро, великий город наш опустошен был римлянами». На это логофет в полном недоумении сказал царскому посланцу: «Ступай, ответ я дам царю завтра»: Совершались тогда и другие знамения: много дней сряду у восточного акрополя колебался столб, на котором, говорят, стояла раньше статуя Византа, основателя Византии. Смотреть его стекался весь народ.

На другой день великий логофет пошел к царю, но никто тогда не узнал, о чем они толковали с ним наедине. Лишь позже по некоторым признакам мы поняли, что заглядывали они в какие–то гадательные книги, в которых неизвестные авторы загадочно и смутно описывали будущее. По этим книгам они составили гороскоп, в котором люди по течению звезд провидят грядущее. Им он провозвестил вражеское нападение, смуту в стране и опасность, грозящую царской власти. О том, что виновником этого будет царь Андроник, они и не помышляли. Бог ведь и своих неизреченных судьбах скрыл это от них, и они были поэтому очень напуганы и встревожены.

Из дворца логофет вернулся домой в кручине, тихо сел и долго сидел молча. Мысли о будущем обуревали его, и он не слышал и не видел ничего вокруг себя, хотя рядом сидели супруга с дочерью Паниперсевастой и сыновьями, ожидая как всегда его улыбки и веселого разговора. Терпение супруги истощилось наконец, и она, сама не искусная в речах, подала дочери Паниперсевасте знак, чтобы та заговорила о чем–нибудь нужном и подходящем. Ведь дочь эта, еще юная, имела уже и зрелый ум, и дар слова, который больше пристал Пифагору, Платону и прочим мудрецам. И вот Паниперсеваста, устремив на отца взор, обратилась к нему со словами: «Отец мой! [Я знаю, что] смелая речь юной дочери к родителю, речь невежды к олимпийцу мудрости покажется дерзкой и опрометчивой, но меня понуждает сейчас и мать и час этот, и я скажу, что могу. Зачем молчишь ты так долго, ты, мудрейший среди людей? Зачем один терзаешься мыслями, томишься и не раскрываешь пред нами своей души, не делишь с нами твоей печали, не позволяешь облегчить твоей скорби? Смущенный взгляд твой и сомкнутые уста — свидетели глубокого горя твоей души. Оно проникло в самое сердце, как в крепость или как в корень и средоточие жизненных сил души, осело там прочно, незыблемо и разъедает красоту ума, запутывает мысли и теснит высшую часть души. Пищей для огня бывает масло, воск, тростник и сено, точно так же, когда душа обложена кругом углями печали, молчание бывает для них пищей и горючим, и оно не дает душе выпускать из себя дым через уста. Бога ради, очнись, приди в себя, не давай возрастать горю, не дай ему усилиться и причинить тебе непоправимый вред. Тебе, философу, пристала твердость духа, а ты впадаешь в малодушие! Своей слабостью сокрушаешь достоинство философии! Ведь от долгого молчания печаль растет и, как язва, проходит глубоко внутрь, незаметно пожирая все на своем пути, проникает до самого мозга души и губит самое ценное в человеке. Если тебя мучит какая–то тайна, то скрывай ее от других, но не от нас, твоих родных!» Такими доводами и такой искусной речью эта достойная дочь умягчила слух отца, расшевелила его разум, словно пробудив от глубокого сна. Так и дети рыбаков умеют вытаскивать рыб из моря острогами, а дети фокусников — змей из чащи.