Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

Вечер речетворцев

После гуляния на Кузнецком мосту Маяковский повёл Лившица в своё Училище:

«В Училище живописи, ваяния и зодчества, где он ещё числился учеником, его ждал триумф: оранжевая кофта на фоне казённых стен была неслыханным вызовом казарменному режиму школы. Маяковского встретили и проводили овациями.

Ему этого было мало. Решив, что его наряд уже примелькался, он потащил меня по мануфактурным магазинам… После долгих поисков он набрёл у Цинделя на черно-жёлтую полосатую ткань неизвестного назначения и на ней остановил свой выбор…

Сшила полосатую кофту Володина мать».

«Циндель», у которого Маяковский «набрёл» на понравившуюся ему материю, был магазином тканей Товарищества по производству мануфактуры «Эмиль Циндель».

После того, как новая кофта была сшита, у поэта-футуриста их стало две: одна жёлтая с чёрными полосами, другая просто жёлтая (или, скорее, оранжевая).

Софья Шамардина:

«Его жёлтая, такого тёплого цвета кофта. И другая – чёрные и жёлтые полосы…

– Я в этой кофте похож на зебру, – это про полосатую кофту – перед зеркалом.

– Нет, на спичечную коробку! – дразнила.

Он любил свой голос, и часто, когда читал для себя, чувствовалось, что слушает себя и доволен: «Правда, голос хороший?.. Я сошью себе чёрные штаны из бархата голоса моего…». Льется глубокий, выразительный, его особого, Маяковского тембра голос».

13 октября 1913 года в Москве, в зале «Общества любителей художеств» на улице Большая Дмитровка, состоялся «Первый в России вечер речетворцев». Бенедикт Лившиц писал:

«Аншлаги, конные городовые, свалка у входа, толчея в зрительном зале давно уже из элементов случайных сделались постоянными атрибутами наших выступлений. Программа же этого вечера была составлена широковещательнее, чем обычно. Три доклада. Маяковского – „Перчатка“, Давида Бурлюка – „Доители изнурённых жаб“ и Кручёных – „Слово“ – обещали развернуть перед москвичами тройной свиток ошеломительных истин…

Во мне ещё не дотлели остатки провинциальной, граничившей с простодушием, добросовестности, и я всё допытывался у Володи, что скажет он, очутившись на эстраде.

Маяковский загадочно отмалчивался».

И было из-за чего молчать – ведь в ту пору стихотворение Фридриха Шиллера под названием «Перчатка» было широко известно в переводах Василия Жуковского и Михаила Лермонтова. У всех на устах было и стихотворение Николая Гумилёва с тем же названием, в котором говорилось:

«Есть у каждого загадка,

Уводящая во тьму,

У меня – моя перчатка,

И о ней мне вспомнить сладко,

И её до новой встречи не сниму».

Маяковский вполне мог прочесть Лившицу эти строки. Но почему-то промолчал.

Газета «Русские ведомости» через два дня написала:

«Зала была переполнена до крайности, билеты были все проданы, фаланга городовых с околоточным и приставом отделяла несчастных безбилетных от тех, кому судьба улыбнулась билетом. Герои вечера появлялись тут и там, разжигая нетерпение и без того возбуждённой публики. Самый героический из них был в изысканной жёлто-чёрной кофте в полоску… и без пояса…

Не желая отодвигать события в будущее, хотя и близкое, молодой футурист в «полоску» прямо начал с дела:

– Мы разрушаем ваш старый мир… Вы нас ненавидите».

Обратим внимание, что полиция, заранее уверенная о том, что затеянное «речетворцами» мероприятие вызовет нарушение общественного порядка, скандал и даже свалку, не запретила их «вечер», а лишь устроила конное оцепление у входа. Это ли не говорит о том, что власти подобные столпотворения приветствовали?

Впрочем, когда в тот же день в Петербурге, в зале Тенишевского училища, была объявлена лекция Корнея Чуковского (всё о тех же футуристах), самим футуристам петербургский градоначальник выступать на ней запретил.

Почему?

Вероятно, потому, что их выступления были чересчур шумными и крикливыми. Не случайно же на футуристических вечерах из зала выкрикивали строки из басни Крылова:

Вот то-то мне и духу придаёт,

что я совсем без драки

могу попасть в большие забияки!

Пускай же говорят собаки:

ай, Моська, знать, она сильна,

что лает на слона!

Футуристов это не смущало. Энергия молодости била у них через край. Особенно у Маяковского.

Об этом – Бенедикт Лившиц:

«Успех вечера был в сущности успехом Маяковского. Непринуждённость, с которой он держался на подмостках, замечательный голос, выразительность интонаций и жеста сразу выделяли его из среды остальных участников. Глядя на него, я понял, что не всегда тезисы к чему-то обязывают… Эта весёлая чушь, преподносилась таким обворожительным басом, что публика слушала развесив уши… Всем было весело. Нас встречали и провожали рукоплесканиями. Мы не обижались на эти аплодисменты, хотя и не обманывались насчёт их истинного смысла».

После Маяковского на сцену вышел Алексей Кручёных. О том, что он читал, сведений не сохранилось. Скорее всего, прозвучало написанное в 1913 году стихотворение:

«Та самаэ

ха ра бау

Саем сию дуб

радуб мола

аль».

И уж наверняка Кручёных прочёл свои коронные «Дыр бул щыл».

По поводу этого выступления Лившиц написал:

«Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие».

Но народ, собравшийся в «Обществе любителей художеств», на аплодисменты не скупился.

Бенедикт Лившиц подводил итог:

«Газеты, объявившие нас не „доителями изнурённых жаб“, а доителями карманов одураченной нами публики, усматривали в таком поведении зрительного зала тонкую месть и предрекали нам скорый конец.

Но нас не пугали эти пророчества: напротив, в наступавшем зимнем сезоне мы собирались развернуть нашу деятельность ещё шире».

Развернутая деятельность

19 октября 1913 года в Мамонтовском переулке Москвы начало работать футуристическое кафе «Розовый фонарь». Одним из тех, кому удалось побывать на его открытии, был 22-летний студент Московского коммерческого института Лев Владимирович Ольконицкий (ставший впоследствии советским писателем Львом Никулиным). Он вспоминал:

«Зал был узкий, тесный, весь заставленный столиками… „Настоящая публика“, съехавшаяся в полночь, была уже сильно навеселе…