Читаем без скачивания Плач к небесам - Энн Райс

Улыбнувшись, он велел кучеру трогать и, опять почти засыпая, подумал: «А почему, интересно, Беттикино до сих пор не приехал?» И только тогда до него дошло, что до начала оперного сезона осталось меньше чем две недели.

12

В Рождество по городу разнесся слух, что приехал Бетти-кино.

Чистый от первого мороза воздух был наполнен звоном всех колоколов Рима. С хоров церквей разносились гимны, а детишки, по обычаю, читали проповеди с кафедр. Младенец Иисус, блистающий среди головокружительного блеска многих ярусов свечей, лежал в тысячах великолепно украшенных колыбелек.

Обнаружив, что скрипачи театра Аржентино – отличные музыканты, Гвидо переписал все струнные партии. Он только улыбнулся, когда Беттикино, сославшись на легкое недомогание, попросил извинить его за то, что не может нанести полагающийся визит, и спросил Гвидо, нельзя ли просто прислать ему партитуру.

Гвидо был готов ко всем трудностям. Он знал правила игры и поэтому дал великому певцу три арии, которые по всем статьям превосходили арии, предназначенные Тонио. С помощью этих арий Беттикино мог отлично продемонстрировать свое мастерство. Гвидо нисколько не удивился и тому, что через двадцать четыре часа партитура была возвращена с аккуратно вписанной орнаментовкой, которую предложил известный певец. Теперь Гвидо мог заняться аккомпанементом. И хотя Беттикино не высказал никаких комплиментов по поводу сочинения, никаких жалоб он тоже не прислал.

Гвидо знал, что толки в кофейнях достигли своей высшей точки. И все как один стремились попасть в новую студию Кристины Гримальди, где она говорила только о Тонио. Театр должен быть переполнен.

Теперь главной задачей Гвидо стало не выдать собственного страха.

За два дня до премьеры состоялась первая и последняя сводная репетиция для певцов.

Через пару часов после полудня Тонио и Гвидо отправились в театр на встречу с противником, чьи поклонники собирались изгнать Тонио со сцены.

Тут же, однако, появился импресарио Беттикино и сообщил, что певец по-прежнему испытывает легкое недомогание и поэтому на репетиции лишь отработает свои мизансцены. Теноры немедленно стали настаивать на той же привилегии, и Гвидо приказал Тонио тоже хранить полное молчание.

Лишь старый Рубино, пожилой кастрат, который должен был играть в опере вторую по значимости мужскую роль, решительно объявил, что будет петь. Музыканты в яме даже отложили смычки, чтобы поаплодировать ему. Он с полной отдачей запел одну из арий, написанную для контральто и как нельзя лучше подходящую ему. Исполнение было столь филигранным и чистым, что слушатели чуть не прослезились, растрогался и сам Гвидо, который впервые слышал свое сочинение, оживленное незнакомым ему голосом.

Беттикино появился как раз после этого небольшого представления. Тонио почувствовал, как кто-то, проходя мимо, мягко задел его, и с удивлением обернулся. Он увидел, что мимо него прошел не просто человек, а настоящий великан. Его шея была обмотана толстым шерстяным шарфом. На голове вздымалась шапка волос, столь светлых, что они казались серебристыми. А спина у него была очень узкая и очень прямая.

Лишь дойдя до противоположного края сцены, с тем же равнодушным видом миновав старого Рубино, гигант повернулся, как на шарнирах, и метнул в сторону Тонио первый решительный взгляд.

У него были самые холодные голубые глаза, которые Тонио приходилось когда-либо видеть. Казалось, в них переливалось северное сияние. Но, остановившись на Тонио, взгляд этих глаз вдруг дрогнул, словно попал на крючок и не мог никуда деться.

Тонио не шевельнулся и не произнес ни слова, но почувствовал, как по телу пробежала дрожь, словно этот человек произвел на него такое же жуткое впечатление, как еще живой угорь, извивающийся на песчаном берегу.

Он медленно, почти уважительно опустил, а потом снова поднял глаза и посмотрел на этого гиганта, рост которого составлял по меньшей мере шесть футов и три дюйма[41] и который, совершенно точно, затмил бы на сцене его собственную хрупкую фигуру.

Но тут Беттикино небрежным жестом потянул правой рукой за конец своего шерстяного шарфа. Шарф мягко соскользнул с его шеи и развязался, полностью открыв крупное, квадратное лицо певца.

Он был красивым и даже величественным, как все и говорили, и обладал той скрытой силой, которую много лет назад Гвидо как-то назвал магией, присущей лишь некоторым артистам. Когда он делал шаг вперед, то казалось, что от этого все на свете изменится.

Он не отрывал глаз от Тонио. И таким безжалостным, таким холодным было выражение его лица, что все вокруг растерялись. Чувствуя, что происходит безмолвная дуэль, музыканты закашляли в кулаки, а импресарио начал нервно потирать руки.

Тонио не двинулся с места. Беттикино шел к нему медленными, размеренными шагами. А потом, остановившись перед ним, протянул свою бледную руку.

Тонио сразу же пожал ее и пробормотал вежливое приветствие. Тогда певец, развернувшись, прежде чем оторвать взгляд, дал музыкантам знак начинать.

Вечером, обойдя множество кофеен, вернулся Паоло и сообщил, что аббаты угрожают зашикать Тонио и прогнать его со сцены.

– Что ж, ничего удивительного, – прошептал Тонио. Он играл в это время маленькую сонату просто так, для себя, и ему было приятнее внимать музыке, идущей от клавесина, нежели слушать самого себя.

Когда пришел Гвидо, Тонио как бы между прочим спросил его, будет ли в ложе графини сидеть Кристина Гримальди.

– Да. Ты сразу заметишь ее. Она будет сидеть прямо напротив сцены. Она хочет слышать все.

– Как она поживает? – спросил Тонио.

– Что-что? – переспросил Гвидо.

– Как она поживает? – раздраженно и громко повторил Тонио.

Маэстро ответил ему холодной улыбкой.

– А почему бы тебе не пойти и не спросить об этом у нее самой?

13

За час до поднятия занавеса небеса обрушили на Рим настоящую бурю. Однако ничто – ни гром и вспышки молний, ни ветер, с ревом бьющийся в затемненные окна театра, – не могло остановить зрителей, ломившихся в двери главного входа.

Множество карет запрудили улицу. Один за другим раззолоченные экипажи останавливались для того, чтобы выпустить дам и господ, сверкающих драгоценностями и белыми париками. Галерка была уже заполнена до отказа. Свист, крики и непристойные песенки разносились по всему театру.

Держа в руках тусклые фонари, купцы вели в верхние ложи своих жен, а те торопились быстрее занять свои места, чтобы увидеть не менее захватывающий, чем музыка или сценическое действо, парад пышных нарядов, которые должны были вскоре заполнить нижние ярусы.

Едва оказавшись за сценой и совершенно не обращая внимания на то, что промок до нитки, Тонио тут же бросился к щелочке в занавесе.

Синьора Бьянка поспешно начала вытирать ему голову.

– Тс-с-с, – отстранил он ее, наклонился и заглянул в зал.

Одетые в ливреи слуги двигались вдоль первого яруса от подсвечника к подсвечнику, оживляя бархатные занавеси, зеркала, лакированные столики и мягкие кресла.

Ниже, в партере, уже расположились сотни аббатов, и каждый держал в правой руке свечу, а в левой – открытую партитуру. Слышно было, что они уже вовсю делятся своими резкими замечаниями.

В яме пока сидел один-единственный скрипач. Но вот показался трубач в дешевом обтрепанном паричке, еле прикрывавшем его голову.

Вверху на галерке кто-то вдруг закричал. В темноте пролетел какой-то предмет, а потом из партера послышалась грубая брань, и кто-то вскочил на ноги, потрясая кулаком, однако его тут же усадили назад. Наверху возникла драка, раздался топот на деревянной лестнице, ведущей на галерку.

– Повернись ко мне! – истерично требовала синьора Бьянка. – Посмотри на себя! Ты что, свалился в реку?! Да у тебя через час сядет голос! Мне нужно разогреть тебя!

– А я уже разогрет, – прошептал Тонио, целуя ее маленький сморщенный ротик. – Разогрет как никогда!

И поспешил сквозь царивший за сценой хаос в свою гримерную, где старый Нино помешивал угли в жаровне, а воздух был уже горячим, как в печке.

Этим утром Тонио проснулся рано и, едва начав петь, сразу почувствовал приятное возбуждение. Несколько часов он упражнялся в самых сложных пассажах, пока не убедился, что его голос необычайно гибок и силен.

Когда Гвидо отправлялся в театр, Тонио расцеловал его в обе щеки. А Паоло поручил потолкаться среди публики и понаблюдать за всем, что будет происходить.

Потом, когда небо было еще чистым и светлым, а на утопающих в кустах лаванды холмах замерцали окошки домов, Тонио отправился в бедные кварталы, прилегающие к Тибру, и, собрав вокруг себя кучку оборванных ребятишек, начал петь для них.

Звезды только показались на небе. Впервые за последние три года он слышал, как его голос поднимается меж тесных каменных стен. Со слезами на глазах вел он мелодию все выше и выше, пока наконец не добрался до нот, которых никогда и не пытался достичь, и не услышал, как они уплывают к высокому ночному небу в узком просвете над головой. Отовсюду на звук его голоса стекались люди. Они толпились в окнах, в дверях, в ближайших переулках. Когда он смолк, ему предложили вина и еды, принесли табурет, а потом даже красивый стул с подушкой. И он запел снова и пел любую песню, которую ему называли, он пел в полный голос, и в его ушах звенели возгласы, аплодисменты и крики «браво!», и все лица вокруг пылали обожанием, а потом наконец полил дождь.