Читаем без скачивания Один триллион долларов - Андреас Эшбах

– Ну, вы же сказали, если я даю пять песо за восемь, то это 60 процентов. Но мой банк берет с меня 27 процентов, да еще гарантия… Разве это мало?

Джон посмотрел на него с недоверием.

– 27 процентов? – переспросил он. – Здешний банк берет с вас двадцать семь процентов за кредит?

– Да.

Он вызвал в памяти соответствующие формулы, которые вечность назад научился понимать в своем офисе. 27 процентов означали, что каждые два с половиной года сумма, подлежащая погашению, удваивалась.

– Как же это можно выплатить?

– Я сам задаю себе этот вопрос. Тогда с морозильником для льда было только четырнадцать процентов, с этим я худо-бедно справился…

– Но 27 процентов! Почему же вы на это соглашаетесь?

Балабаган удивленно отпрянул.

– А что мне делать? Морозильник сломался. Я не могу вести свое дело безо льда.

– Пошли бы в другой банк.

– Другие банки не хотят мне ничего давать.

Джон медленно кивнул. Это выводило на горячий след. Он почувствовал, как его беспокойность уступает место холодной, не знающей снисхождения ярости, и он спросил себя, что бы он сделал, если бы добрался до центра всего этого беспощадного гнета и безоглядного принуждения, если бы выследил паука в его гнезде, нащупал конец этой цепи, босса всех боссов, верховного эксплуататора.

Смог бы он тогда совладать с собой?

– Итак, – прошептала Урсула Фален. В пыльной тишине библиотеки это прозвучало как нарушение порядка.

Журнал исходящих документов государственного архива попал в самую точку: в 1969 году все документы были переданы историческому институту университета, где они полтора года использовались для написания докторской диссертации, которая так и не была защищена, а затем остались на сохранении в библиотеке института, причем в том отделе, где хранятся исторические оригиналы и куда поэтому требуется особый допуск. Допуск, получить который можно было по одному звонку Альберто Вакки.

Там были собраны неслыханные сокровища – средневековые рукописи, древние Библии, письма и дневники исторических личностей и так далее. Она не смогла удержаться, чтобы не заглянуть в некоторые архивные боксы, в одном из которых наткнулась на письма Муссолини, написанные размашистым почерком. Разумеется, она не могла прочитать ни слова, а может, и перепутала что-то, но это было очень волнующе.

Наконец она вытянула с полки бокс с нужным номером и понесла его к столу, который сам был антикварным предметом, открыла его, затаив дыхание, и на первом же листе, который взяла в руки, узнала знакомый почерк, которым были написаны и заметки на полях счетоводных книг. Это были они, личные записи Джакомо Фонтанелли, купца из Флоренции пятнадцатого века.

Удивительно много записей для человека Средневековья, думала она, перелистывая тонкую стопку. Это были отдельные листы, хорошо сохранившиеся и хорошо читаемые, если бы она была сильна в средневековом итальянском. Почти все записи были датированы, большинство 1521 годом. Некоторые листы отличались по формату и были написаны другим почерком – видимо, письма к Фонтанелли, которые тот сохранил…

Она оторопела при виде одного из них. Чрезвычайно примечательно. Все письмо состояло из колонок цифр, лишь в самом конце были приписаны две строки нормального текста. Она положила листок под лампу и внимательно изучила ряды цифр. Начинались они следующим образом:

1525 300 12

1526 312 12½

1527 324½ 13

Она почувствовала, как в животе у нее растекается тепло, когда она поняла, о чем идет речь. Первая колонка – это годы. Вторая колонка – состояние. Третья колонка выражала разность соседних значений второй колонки, то есть абсолютный прирост состояния. Она все пересчитала в своем блокноте и вышла на годовой прирост в четыре процента.

Взгляд ее дошел до конца колонок, и она еще раз, как и в те дни, когда подобные подсчеты печатались во всех газетах, удивилась, как состояние медленно, незаметно, почти смехотворно робко росло поначалу, чтобы в какой-то момент набрать почти непостижимую скорость увеличения. Больше четверти века, до 1556 года, понадобилось, чтобы сумма из трехсот флоринов доросла до тысячи. В 1732 году она превысила миллион, но уже в 1908-м составила больше миллиарда, чтобы до 1995 года дойти до тридцати миллиардов флоринов – в пересчете как раз триллион долларов.

То, что она нашла, представляло собой расчет роста состояния Фонтанелли за пятьсот лет.

И расчет этот был сделан не Джакомо Фонтанелли.

– Фабиана? – она оглянулась в поисках молодой студентки исторического факультета, которая должна была помогать ей в переводе.

У Фабианы были роскошные черные волосы длиной до попы, немного рыхлые черты лица, но все выпуклости были на нужных местах, и Урсула нашла ее сидящей у ящиков картотеки и самозабвенно лакирующей ногти.

– Чао, Урсула, – блаженно улыбнулась она. – Вы что-то нашли?

Урсула положила перед ней последнюю страницу письма и показала на текст под вычислениями.

– Что здесь написано?

Фабиана склонилась над документом пятисотлетней давности, равномерно дуя на свои ногти.

– Здесь написано, хм-м… – Она напрягла лоб и перестала дуть на ногти. – Я бы перевела это так: «Ты видишь, как по законам математики мое творение достигнет бессмертия». Странная фраза, да? – Она перечитала ее еще раз. – Да, все именно так. Подписано: Якопо.

– Что? – Урсула вздрогнула, как от электрического разряда. Присмотрелась. С самого начала подпись показалась ей неразборчивыми каракулями, но теперь, когда имя было произнесено…

– Якопо?

– Так написано, – невозмутимо сказала девушка.

– Я думаю, – слабо произнесла Урсула Фален, – мне надо вначале сесть.

Джон увидел, как вспыхнули глаза банковского служащего, когда он представился. Без сомнения, его имя не было пустым звуком для этого человека, да и лицо его он видел не впервые, но изо всех сил старался не выказать своего потрясения.

– Очень приятно, – сказал он и назвал свое имя, которое значилось и на бейджике на лацкане его пиджака. – Лабарьентос. – Он указал на два стула перед своим письменным столом. – Прошу садиться. Чем могу быть полезен?

Банк был маленький, помещение было приятно кондиционировано, народ не толпился. Джону, привыкшему к тому, что банки любят роскошествовать в обстановке, этот банк показался очень скромным, если не сказать дешевым. Балабаган не смел шевельнуться, приниженно скрючившись на краешке своего стула.

Джон не знал, как лучше приступить к делу, чтобы распутать его и раскрыть первопричины. По дороге сюда он раздумывал, не купить ли просто этот банк, чтобы без проблем заглянуть в его учетные книги, но потом сказал себе, что эта возможность от него не уйдет и, может, лучше сначала зайти, а там будет видно.

Он развалился на стуле, закинул ногу на ногу, руки расслабленно уронил на колени, применяя все те приемы, которые внушил ему Маккейн, чтобы в переговорах показать себя важным и независимым, и сказал:

– Я хотел бы знать, каким образом вы пришли к тому, чтобы насчитать мистеру Балабагану за его кредиты 27 процентов годовых.

Тут господин Лабарьентос нервно заморгал.

– Не в наших традициях, – ответил он, помедлив, – обсуждать условия кредита клиента с посторонними лицами.

Джон кивнул.

– Охотно верю, что при таких ростовщических процентах вы предпочитаете договариваться с клиентами с глазу на глаз. Но господин Балабаган здесь – пожалуйста, вы можете спросить его, согласен ли он с такими условиями.

Скупщик рыбы так горячо закивал, как будто хотел избежать вопросов, обращенных к нему.

– Ну, хорошо, – сказал банковский служащий и повернулся к своему компьютеру, нажал на несколько клавиш, выждал, когда на экране появятся цифры. – Десять лет назад мы предоставили господину Балабагану ссуду, это верно. Она тогда пошла на погашение нескольких других, подлежащих возврату кредитов. Вас интересуют точные суммы или что-то еще?

– Меня интересуют проценты. 27 процентов, это верно?

– Это корректно.

Джон подался вперед.

– Я хочу знать: сколько господин Балабаган за это время уже погасил? Приблизительно?

Лабарьентос бросил неуверенный взгляд в сторону скупщика рыбы, постучал по клавишам, придвинул бумаги.

– Господин Балабаган многократно просил об отсрочке платежей, а восемь лет назад ходатайствовал о сокращении размера выплат. Мы удовлетворили ходатайство, но это, естественно, замедлило погашение.

Джон почувствовал, как в нем закипает ярость.

– Так сколько он выплатил на сегодняшний день? Два процента? Один процент? Совсем ничего?

Теперь, несмотря на кондиционер, над верхней губой банковского служащего выступили мелкие капельки пота.