Читаем без скачивания Жизнь Никитина - Владимир Кораблинов

Преемник же Симеонов Мелхиседек Бояркин пренасмешливо продолжил летопись: «Тако устрояет равнодушная Натура, – вечор в невежестве своем, ослище, пинал копытом льва мертва, а ныне сам от винного невоздержного пития подох, яко последняя кабацкая зюзя».

Столь бесцеремонно выдав слабость первого летописца, Мелхиседек, бывший, видимо, человекам веселого и светского нрава, вносит далее в «Анналы» ряд совершенно несуразных заметок, к тишанской истории вовсе не относящихся как, например, о блудодейственных похождениях капитан-исправника Шпилевого Кондратия, о собственной тяжбе из-за груши лимоновки, возросшей на меже его и дьячка Афанасия поместий. Легкомысленный Мелхиседек ухитрился даже оставить для сведения потомства какие-то свои денежные расчеты и, исписав довольно мелким почерком множество листов, ничего любопытного и полезного не поведал, хотя без малого сорок лет вел записи.

Часто сменявшиеся после него попы вообще почти ничего не записывали, и лишь с 1820 года «Анналы» стали заполняться сведениями, имеющими несомненный исторический интерес. Начало этим записям положил Ардальон Девицкий, Ардальонов дед.

«Великий боже, – писал он, – благослови и подвигни мя в сей летописи продолжить начатое. Легко было желторотому школяру познавать видимый мир по книжной букве; также и зрелым мужем став, за тою же буквой устремясь, прибежищем своим избрать мир ложной учености и мнить ничтожество свое в челе всего сущего. Будучи проворен в познании древних языков, постиг тонкости всевозможные в еврейском и греческом. И половину жизни своей положив не на служение богу и людям, а лишь на тщетное и суетное буквоядство, – чего сыскал, неразумной? Чина переводчика, сиречь толмача при типографии синодальной! И оным побытом до три десяти и девяти лет прокорпев над мертвыми словесами, якобы совершенствуя и исправляя их, мечтал, простодушной слепец, в мертвой их плоти обресть дух жизни живой. Ан не толико не обрел, а воочию удостоверился, что мертвое мертво есть, да паки и тлением поражено безнадежно. И смиренно просил синод святейший отстранить от книжной премудрости, рукоположив в иереи.

Так из далекого Санкт-Петербурга генваря 10-го дня 1820 года, прибыв в сельцо Тишанку, первее всего аз ужаснулся бедности, царящей в оной. Домы дурны и ветхи, кровли раскрыты до стропильных связей, люди унылы и как бы в сонной одури пребывают. У старосты Демьяна спросил – для чего столь бедственный вид являют люди и домы? Он отвечал, что голод и бескормица, другое лето хлеб не родится. Зачем же, вопросил я, господин, владющий сими несчастными, не протянет им руку помощи? «Э, батюшка! – сказал, усмехнувшись, сей деревенский министр. – Барское ли то дело? Вот, бог даст, уродится хлебушко, так и оклемаются!» Нет, друг, возразил я, ты не прав. Как же не барское дело, когда сам господь поручил владетелям пещись о малых сих?»

Видимо, беспокойный человек был дед Ардальон. В том же январе он записал:

«С одной стороны разорение видя, глад и болезни, а с другой – раскошество барское, пиры, охоты и музыки, не утерпев, пошел предстать пред очи самого сатрапа. Генерал Шлихтинг вышел в мундире, чисто на парад; благословясь, целовал руку, что мне было совестно, ибо он – в орденах и седовлас, и, верно, многих баталий герой, а я лишь червь книжный. Через такое его смирение воспрял духом, мысля, что внемлет сей властелин гласу моему, и смело изложил о народном бедствии и просил помощи голодным и страждущим. Мати божья! Куда девалось ложное смирение! Лев рыкающий предстал очам моим. „Вот что, отец, – нахмурясь, изрек генерал, – как я не берусь тебя поучать, где петь, а где кадить, так, будь любезен, и ты меня не поучай, как с моими людишками управляться. А коли ты голоден, так вот тебе!“ С этими словами он протянул мне золотой империал, но я прегордо отверг сию подачку и удалился, не достигнув ничего, а лишь посеяв вражду между обоими».

Записи были разнообразны.

Зорко вглядываясь в тишанскую жизнь, он отмечал в «Анналах» редкостные явления природы – зимний гром, оползень горы над Битюгом, странное постоянство грозовых ударов в одно и то же место; подробнейшим образом рассказывал о старинных обрядах, записывал старинные песни, поверья, легенды. Его занимало все относящееся к Тишанке: курган, возле которого пахари находили какие-то монеты и ржавые наконечники копий; полуразвалившаяся древняя башня на краю господского сада; смелый опыт тишанского земледельца, впервые посеявшего полоску подсолнуха; старое русло Битюга, лекарственные травы, деревенские приметы…

И не только дела тишанские привлекали его внимание. Бывая в Воронеже, узнавал он то об открытии купцом Кашкиным книжной лавки, то о молодом прасоле Кольцове, сочиняющем дивные песни, то о новом заводе для отливки колоколов и иных чугунных поделок. «Чудесно движется жизнь! – писал он в „Анналах“. – Ранее колокол с превеликим трудом волокли из Москвы, а ныне купчина Самофалов с братьями воронежские льет. Как не порадоваться такому фабричному процветанию! Ах, кто бы только темноту деревенскую и рабство уничтожил!»

Исследователь, любознатец он, видимо, был неутомимый, жажда полезной деятельности обуревала его. Но самым главным, судя по записям, было его постоянное противоборство господскому беззаконию и своеволию. Несмотря на предупреждение его превосходительства не вмешиваться в господские дела, он только и делал, что сражался с барским управителем, с лесниками, со сторожами-объездчиками, со старостой. Не спросясь у начальства, завел у себя в доме школу и обучал в ней письму и счету деревенских ребятишек.

В конце концов Шлихтингу надоел этот назойливый поп, он пожаловался на него архиерею, донес про тайную школу. Преосвященный Антоний вызвал Ардальона и пригрозил ему ссылкой на покаяние. Вернувшись из города, строптивый дед записал:

«Сила солому ломит. Невежество, беззаконие и тирания побеждают просвещение, справедливость и человеческие чувства. Так как же жить? Содействовать злу или противоборствовать? Первое, если б и захотел разумом, так натура не дозволит; во втором же с позором и стыдом признаю свое бессилие. Ныне спрошу себя: для чего живу?»

И он бросился с колокольни и насмерть разбился.

Об этом повествует первая запись его сына Петра Девицкого, который продолжил «Анналы».

Он был человек смирный и не пытался, подобно отцу, противоборствовать. Но он отмечал некоторые подробности тишанской жизни и писал о ней много, особенно о деревенской дикости и темноте. Ему были понятны причины, понуждавшие Тишанку жить во мраке суеверия, затормозившие ее развитие на уровне семнадцатого века. «До тех пор, – писал он, – пока существует рабство, будет царить тьма. Свободный дух человека способствует его развитию, но что же говорить о том, если у тебя одно лишь название – человек, а на самом деле ты есть вещь, которую можно купить и продать! Ведь страшно сказать, что из семисот человек тишанских жителей едва ли два десятка грамотны! Кресты, кои они ставят вместо подписи, есть не что иное, как кресты их жизни».