Читаем без скачивания Солдатами не рождаются - Константин Симонов

Из полтысячи врачей, бывших у него под началом, меньше четверти было в полках, четверть – в медсанбатах, а все остальные – в госпиталях. И не будь звонка Серпилина, он все равно, скорей всего, направил бы ее не на медпункт, а в госпиталь: там тоже не хватало людей. Но начальник штаба армии специально звонил ему, чтобы не отправлять ее на передовую, и из этого выходило, что сидевшая перед ним женщина хочет одного, а Серпилин – другого.

Бровастый сидел и думал о разных приказаниях, просьбах и намеках начальства, с которыми ему в разное время приходилось иметь дело. Во время боев реже, а в затишье чаще. Оно и понятно: люди – человеки.

Он имел свой нрав. С приказаниями, если шли против совести, был способен поставить вопрос на попа, а с намеками и просьбами не имел привычки считаться.

Но как раз Серпилин – ни когда командовал дивизией, ни теперь, когда стал начальником штаба армии, – ни разу на его памяти ни с какими такими вопросами не обращался. Влюбился, что ли, в эту пигалицу, старый хрыч? Хочет поближе к себе держать. Или просто жалеет?

Так и не решив, что тут за случай, начсанарм поднял глаза на Таню и сказал:

– Доложите прохождение службы. Вкратце.

Таня, торопясь, стала докладывать, начав с довоенного, с института, призыва в армию и назначения стоматологом в медсанбат 176-й стрелковой.

Она рассказала ему и про первое и про второе окружение и про то, как попала к партизанам, а потом во время подпольной работы в Смоленске устроилась в городскую больницу, и только тут впервые посмотрела на него.

Он сидел и смотрел на нее, подняв свои чудовищные брови так высоко, что ему, казалось, было тяжело держать их вот так, не опуская.

– Про это – подробнее, – сказал он, – первый раз слышу.

Но хотя он сказал «подробнее», все равно она помнила, как он сначала сказал «вкратце», и говорила по-прежнему торопливо, стараясь ничего не забыть; даже назвала общую цифру операций, которые сделала, пока была у партизан.

Ей казалось, что от этого зависит ее назначение в санчасть полка. Но он ничего не спросил про операции, а остановил ее во второй раз, когда она сказала о собственном ранении. Спросил подробности о резекции желудка и кто оперировал. Услышав, что там, у Склифосовского, ее оперировал сам Вайнберг, кивнул:

– Знаю.

– Вот и все, – сказала Таня. – А теперь к вам.

Он молчал. «Кто тебя знает, – думал он, – как ты там оперировала? Какой получился хирург из тебя, зубодера? Там, в партизанах, как ни сделай, за все спасибо. Одно ясно: не терялась, и орден дали не задарма». И, подумав так, окончательно решил, что оставит ее у себя, в эвакуационном отделении ПЭПа. Там чаще всего важно не как нож в руках держит, а преданность делу, воля и энергия. А в способности женщин проявлять преданность делу, волю и энергию он убеждался тем тверже, чем дольше шла война.

– Значит, так, – сказал он.

Таня уже ожидала услышать, как «так», но в эту минуту вошел горбоносый, похожий на кавалериста военврач второго ранга, в длинной шинели и сбитой на ухо ушанке, из-под которой на лоб по-казачьи выворачивался черный смоляной чуб. Он вошел покачивающейся походкой, щелкнул каблуками и небрежно и ловко бросил к ушанке руку.

– Товарищ бригвоенврач, группа собрана. Готовы выехать на место.

Бровастый посмотрел на него, перевел взгляд на Таню и снова на него.

– Вот ее с собой возьмете, – повел он пальцем в сторону Тани. – Вновь прибывшую. А потом оставите у себя в ПЭПе.

– Задание такое, что нужен опыт. – Военврач, похожий на кавалериста, пренебрежительно посмотрел на Таню.

– У нее опыт побольше нашего с тобой, – сказал бровастый.

– Слушаюсь! – Военврач снова швырнул руку к ушанке и повернулся к Тане:

– Росляков.

У него, с его чубом и сбитой набок ушанкой, был такой завзятый фронтовой вид, что Тане стало весело от мысли, что она сейчас куда-то поедет вместе с этим человеком.

– Поедете с ним лагерь наших военнопленных принимать. – Бровастый тяжело поднялся и пожал Тане руку. И, когда они уже выходили, крикнул вдогонку: – Насчет зараженности тифом проверьте!

Ехали на большом новом тупорылом американском грузовике – «студебеккере». Таня впервые увидела такие сегодня утром, когда ее на попутной полуторке подвозили с аэродрома в штаб армии.

«Студебеккер» шел быстро, тяжело гудя, давя и расшвыривая колесами снег.

Военврач второго ранга Росляков сел в кабину с шофером, а Таня вместе со всеми остальными ехала в кузове.

Остальных было пятеро. Старичок в очках – батальонный комиссар – замполит Рослякова; командир и замполит банно-прачечного отряда – тоже оба немолодые люди, и двое врачей: полная, рыхлая женщина, болезненно морщившаяся при толчках, и молодой военврач с привинченным на шинель гвардейским значком.

Он ехал на заднем борту, небрежно, боком сидя на нем, и несколько раз по дороге снимал шапку и весело вскидывал головой, то ли радуясь свистевшему навстречу морозному ветру, то ли просто красуясь своей ранней заметной сединой.

День был морозный, солнечный, и Таня, слушая одним ухом то, что от времени до времени кричали друг Другу ее соседи, с жадным любопытством смотрела на все, что неслось мимо нее.

Дорога шла через места, где еще недавно была немцы. Снег по обеим сторонам дороги лежал полосами, то белыми, почти не тронутыми, то почернелыми и задымленными до самого горизонта.

Иногда на этих полосах было так много воронок, что они, как круги карандашом на бумаге, заходили краями друг за друга.

– А еще говорят, что снаряды в одно место два раза не ложатся!

Это военврач, сидевший на заднем борту, крикнул Тане – новенькой у них здесь, на фронте. Она поняла а кивнула.

Грузовик, не уменьшая скорости, стал брать подъем. Дорога шла по узкой, поднимавшейся вверх лощине; справа и слева тянулись высоты – все в черных воронках, в кольях с изорванной колючей проволокой. Вдоль высот зигзагами шли линии окопов.

Все кругом было разметано и расшвыряно в невообразимом беспорядке. Повсюду, и близко и далеко, лежали полузаметенные трупы и искореженные, вывернутые из земли железные балки и плиты. В снегу зияли черные дыры: наверное, это были разбитые блиндажи. И опять рваная проволока, и опять трупы, и брошенные орудия, и торчащие из снега странно вывихнутые башни танков, и остовы сгоревших машин у самой дороги. А немножко подальше – несколько связанных в пучок толстых, странных труб, похожих на самоварные.

– Ихние «ванюши»! – крикнул, на ходу пересаживаясь по борту поближе к Тане, военврач и, сорвав с полуседой головы шапку, ткнул ею в сторону этих странных труб.

Машина перевалила через гребень.

– Первую полосу их позиций проезжаем! – крикнул он. – Полоса была – будь здоров! Десятого и одиннадцатого числа ее прорывали!

Таня посмотрела под уклон на несшуюся навстречу дорогу и, мельком успев заметить на ней, впереди, что-то странное, плоское, похожее и непохожее на человека, невольно поднялась, словно желая облегчить тяжесть машины, которая проезжала по этому плоскому, похожему на человека.

Через секунду оно оказалось уже позади. Это и был человек – вдавленный в лед и разъезженный в лепешку труп немца.

И снова по обеим сторонам дороги, уже на обратных скатах высот, с которых она спускалась, пошли воронки, воронки, а потом уже не воронки, а сплошная черная дымная полоса. И на этой полосе и за ней, на снегу, – бугорки трупов.

– «Катюши» работали! – крикнул военврач и еще немножко передвинулся по борту к Тане. – Замечаете: ни одной лошади не валяется? Это еще одиннадцатого числа было, а они уже всех лошадей в котел пустили.

Недалеко от дороги близко друг к другу стояли три танка: два – орудиями в ту сторону, куда шла машина, а третий – без башни. Башня лежала в снегу, отдельно, словно сбитая с головы каска.

– Это уже наши, а не ихние – «тридцатьчетверки». – Военврач сидел теперь так близко к Тане, что мог не кричать. – Не дошли, сгорели, бедные.

И Таня еще долго смотрела назад, на эти все уменьшавшиеся сгоревшие «тридцатьчетверки». Смотрела до тех пор, пока они не скрылись из виду.

Все, что она видела сегодня, делилось на «наше» и «ихнее». Наше – это была машина, на которой они неслись по дороге, и другие машины, ехавшие навстречу, и четыре трактора с длинными пушками, ползшие по обочине, и зенитная батарея – на пригорке, и с ревом прошедшие над головами незнакомого вида остроносые самолеты, про которые военврач сказал: «Пошли на штурмовку».

«Наше» было живое, а «ихнее» – мертвое. Мертвая проволока, мертвые окопы, мертвые люди в снегу, мертвые, брошенные орудия и машины.

Сначала, когда она ехала, ей казалось, что здесь все наше только живое, а все ихнее только мертвое. И когда военврач показал ей на эти «тридцатьчетверки», она так долго смотрела на них, пока не потеряла из виду, потому что это было первое наше мертвое, что она увидела сегодня. Увидела и подумала, что тут повсюду, кругом, наверно, очень много и нашего тоже мертвого, как эти танки, и наших убитых тоже, конечно, много, но только их уже убрали, зарыли, а немцев еще никто не хоронил.