Читаем без скачивания Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - Сирило Вильяверде

Глава 8

О, горе господину, если внемлет

Его рабам в беде лишь царь небесный.

На второй день рождества хозяева инхенио Ла-Тинаха имеете со своими гостями провели большую часть вечера в сахароварне.

Вокруг здания горели костры. Их разожгли здесь негры, заботившиеся не столько о том, чтобы осветить огромное, тонувшее во мраке помещение давильни, сколько о том, чтобы не простыть на сыром и холодном ветру, который поднялся с наступлением темноты, — забота отнюдь не праздная, если принять во внимание, что никто из рабов не имел верхней одежды и даже суконные шапки были далеко не у каждого. Все кругом было движение и шум. Между помостом приемника и штабелями сахарного тростника сновали туда и обратно мужчины и женщины. Взвалив охапку тростниковых стеблей себе на голову, они торопливо бежали к приемнику и также бегом возвращались за новыми и новыми охапками, все время подгоняемые плетью надсмотрщика, который ни на миг не давал им остановиться или хотя бы перевести дыхание. Пробегая туда и обратно, они старались держаться как можно ближе к спасительному теплу костров и если замечали плохо горевшие сучья, подправляли их на бегу быстрым, торопливым движением ноги. В эти мгновения красноватое пламя костра, подобно мрачному отблеску молнии в грозовую ночь, озаряло их фигуры, и тогда вдруг обнаруживалось, что существа, занятые столь тяжким трудом в ночную пору, когда все давно уже спят, что существа эти — не грешные души одного из кругов ада, а живые люди.

Здесь, возле машин, выделялись среди общего шума громкий треск пылавшего на огне сырого сахарного жома и зеленых сучьев, которыми негры поддерживали пламя костров, неумолчный хруст тростниковых стеблей, размалываемых блестящими от влаги вальцами пресса, и характерное глухое гудение маховика паровой машины, вращавшегося с бешеной скоростью. Ни на минуту не прекращался в машинном зале тяжелый труд, исчезали одни за другим штабеля тростника, высившиеся еще недавно вокруг здания сплошной зеленой стеной, — и сладкий сок, вытекая из пресса по деревянному желобу, журчал, как настоящий ручей.

Котельное отделение скудно освещалось жировыми плошками, подвешенными на некотором расстоянии друг от друга к толстым балкам кровли над ямайской сахароварной установкой. Светильники эти не столько светили, сколько чадили, то и дело разбрызгивая вокруг капли горящего сала, которые падали вниз, на кирпичный пол, и здесь потухали. Сахарный сироп, варившийся в открытых котлах, насыщал смрадный от дыма воздух клубами густого пара, отчего слабый свет тускло горевших плошек становился еще более тусклым. Ступая в этом дымном сумраке по горячему и липкому кирпичному полу, посетители, вошедшие снаружи, не сразу могли разглядеть, что здесь происходит. Словно сквозь завесу из густой кисеи проступали силуэты работающих людей, и только иногда луч света, пронизав облако дыма и пара, выхватывал из мглистого полумрака плечи и головы чернокожих рабочих, хлопотавших вместе со своим мастером у кипящих котлов, — и тогда на мгновение взору представала воистину картина чистилища, каким его обычно изображают художники.

Для гостей принесли стулья и расставили их на стороне, противоположной котельным топкам, благо здесь было больше свободного места, и жар не казался таким несносным. Число зрителей скоро увеличилось за счет белых работников инхенио, поспешивших в котельную, чтобы приветствовать хозяев поместья. Мастер-сахаровар велел принести чашки и угостить дам и господ горячим сахарным сиропом, приправленным несколькими каплями водки; при этом, желая выказать себя человеком благовоспитанным, он собственноручно приготовил и подал сладкий напиток донье Росе и донье Хуане и намеревался сделать то же самое для других дам, но Менесес и Кокко, являвшие собой олицетворенную галантность, поспешили предупредить его намерение. Тем временем Исабель и Леонардо, отстав от остальных, прохаживались под руку взад и вперед по тесному и неудобному для таких прогулок помещению котельной. Адела Гамбоа и Роса Илинчета также не остались сидеть вместе с другими и предпочли совершить в сопровождении Долорес небольшую экскурсию по всем отделениям сахароварни, не отваживаясь, однако, заглядывать в слишком темные закоулки.

Мастер-сахаровар, почти еще юноша, отнюдь не выглядел каким-нибудь неотесанным деревенщиной. Напротив, приятной наружности, толковый, бойкий и расторопный, он смотрел настоящим молодцом, и его не уродовал строго выдержанный костюм гуахиро[81], обычно мало украшающий тех, кто его носит. Звали мастера Исидро Больмей. Он был родом из Гуанахая, родился в бедной семье и не получил даже первоначального образования, так как родители его грамоты не знали, а о школах в этом селении никто и не слыхивал. Исидро едва умел читать и с трудом подписывал свое имя. Не ведал он также и религии, ибо, хотя в 1818 году, во время посещения Гуанахая епископом Эспада-и-Ланда, мальчик был крещен и конфирмован по уставу святой римско-католической церкви, однако, прожив на свете двадцать шесть лет, Исидро не смог бы припомнить случая, когда бы он зашел помолиться в церковь или хотя бы произнес про себя какую-нибудь молитву. Впрочем, даже самая короткая из христианских молитв, «Отче наш», была ему неизвестна. И этого-то малого, совершенно невежественного и слишком молодого, чтобы он мог обладать хотя бы теми знаниями, какие даются жизненным опытом, пригласили незадолго до того мастером на сахароварный завод знаменитого инхенио Ла-Тинаха, в поместье, которое по тогдашнему времени оценивалось по меньшей мере в полмиллиона дуро.

Исабель подносила к губам свою чашку сиропа, когда где-то на другом конце зала внезапно просвистал и громко щелкнул бич. Вздрогнув от неожиданности, девушка выронила чашку из рук.

— Сеньорита замарали платье, — огорченно проговорил мастер.

— Не беда, — отвечала Исабель, отряхивая юбку.

— Прикажите надсмотрщику, — произнес со строгим видом Леонардо, — чтобы он оставил свой бич в покое.

— Если сеньорита желают, я могу налить им другую чашку, — добавил Больмей с выражением нежной заботливости. — Сироп еще не застыл.

— Нет, нет, — отказалась Исабель. — Не беспокойтесь. Право, это ни к чему. Да и напиток мне не так-то уж нравится.

Отказ Исабели пришелся, должно быть, не по вкусу нашему гуанахайцу, потому что он довольно громко, во всяком случае так, что его могли слышать, произнес:

— Видно, свист бича отбил у ней аппетит. Чуднó! А нам так оно навроде колыбельной песни.

Леонардо счел замечание мастера за дерзость и с досадой отвернулся от него. Напротив, Исабели пришлись по душе и проницательность и мягкие, обходительные маноры молодого человека; она почувствовала к нему даже что-то похожее на благодарность, и так как ей было жаль, что ее возлюбленный не разделяет этого чувства, она в простоте душевной высказала свою мысль Леонардо. Но Гамбоа оскорбился и, уязвленный ее словами, решил проучить мастера, выставить его в смешном свете, устроив ему при всех нечто вроде публичного экзамена по части сахароварения.

Для своей роли экзаменатора, или, во всяком случае, человека, готового померяться с первым встречным остротою ума и выдержкой, Леонардо не обладал иным оружием, кроме как досадой, которую испытывал в эту минуту, и той дерзостью, что иногда появляется у некоторых людей, случайно оказавшихся в более выгодном положении, чем их сравнительно слабый и робкий противник, и потому уверенных в своей победе над ним. Леонардо получил образование, весьма обычное для молодых людей его круга и общественного положения, то есть такое, которое не давало никаких позитивных знаний, но было образованием чисто литературным, к тому же еще и довольно поверхностным. С науками естественными он не был знаком даже и в отдаленной степени, поскольку они в те времена в учебных заведениях Кубы не преподавались. Молодые люди могли здесь изучать лишь философию, юриспруденцию и медицину, тогда как другие важнейшие отрасли знания, вносящие столь существенное дополнение в этот кратенький перечень наук, вовсе не были представлены в числе преподаваемых дисциплин. Само собой разумеется, что Леонардо, как и большинство студентов того времени, решительно ничего не смыслил ни в агрономии, ни в геологии, ни в химии, ни в ботанике, хотя в те годы в Гаванском ботаническом саду читал свои лекции, или, вернее, воображал, будто он читает лекции, дон Рамон де ла Сагра. Однако при всем том будущий владелец инхенио Ла-Тинаха сумел воспользоваться совершенным невежеством молодого сахаровара, равно как и его деликатностью, и поначалу одержал легкую и убедительную победу в завязавшемся споре.

— Скажите, дон Исидро, где вы учились искусству сахароварения? — неожиданно и с некоторым высокомерием обратился Леонардо к Больмею.