Читаем без скачивания Рефлексия - Татьяна Алферова

Алферова Татьяна

Рефлексия

Рефлексия (лат. reflexio отражение) — размышление; анализ собственных мыслей и переживаний; размышление, полное сомнений и колебаний.

Часть 1

Она просыпалась. С трудом выбиралась из мягкой мутной трясины сна, острый электрический свет, заливающий комнату, больно царапался. Пробуждение оказалось тревожным, к нему примешивалось нечто чуждое, мучительное. Она попыталась вызвать привычную теплую и сладкую волну, которая возникала внутри при простом движении руки от груди к лону и только тогда обнаружила, что именно встревожило в сегодняшнем пробуждении. Руки не подчинялись ей. Ее тело ей больше не принадлежало. Стремительно вырастающий испуг не дал спрятаться обратно, в уютный покой меж сном и бодрствованием, не позволил еще немного побыть собой прежней, нянча, лаская тепло, скользнувшее волной вниз живота. Она проснулась навстречу утрате.

Неприятный свет трех незащищенных плафонами лампочек старой люстры освещал неубранную комнату. Неподвижный воздух пропитался застарелым запахом табака, пролитого пива и перегара, но она этого не чувствовала. Скудная тишина выстраивалась из звуков редких капель, отрывающихся от крана на кухне и звонко падающих в фарфоровую глубокую тарелку, забытую в мойке со вчерашнего вечера, и сопения, порой прерываемого всхлипами, доносящегося от стола в центре комнаты. За столом двое мужчин склонили головы на руки, скрещенные на залитой клеенке — почти одинаково. Почти одинаково выглядели их измятые брюки, изукрашенные разводами соли тяжелые ботинки, их опущенные плечи, вытянутые, беззащитные под режущим электрическим светом шеи, затылки: покрытый темными волосами распадающимися на пробор у одного и коротко стриженый светло-русый у другого. Но руки и голова одного покоились рядом с желтыми подсыхающими лужицами пива, а голова другого — в темном страшном пятне; она уже поняла, что это за пятно, хоть оно и не было окрашено ярко-алым цветом. Впрочем, все знают — из детективов, что кровь сворачивается быстро и меняет цвет. Теперь она знала это по опыту. Сверху границы пятна просматривались отчетливо и казались ясней, чем навалившиеся на стол фигуры. Она еще не привыкла к подобному ракурсу: взгляд сверху пугал точно так же, как внутренний холод, шедший оттуда, откуда раньше тепло — от сведенного страхом межножья, вернее, от места где предположительно должно быть межножье. Она затравленно оглянулась, проваливаясь взглядом в углы между стенами, не находя выхода, скучая и томясь, и внезапно обнаружила расширяющийся коридор, тот самый коридор, который все ожидают увидеть и, возможно, потому и видят, что не могут обмануть собственное ожидание. Вкруг уходящего коридора в одеждах, облекающих фигуры складками согласно их расположению от головы к ногам (вопреки правилам земного тяготения, хотя бы фигура и находилась вверх ногами по отношению к полу комнаты), разместились странные и смутно знакомые персонажи: «вечные» старушки с быстрыми глазками, пятеро мужчин в старинной одежде и котелках, крестьянин, похожий на ожившего мертвеца, пастух и земледелец с лицами неандертальцев. Они исчезали в глубине коридора, множась и повторяя сами себя, как матрешки, уменьшаясь в размерах по мере удаления: большой пастух в начале, точно такой же средний пастух персонажей через пятнадцать, маленький пастух, совсем маленький, сливающийся с полом коридора, исчезающий. Она поняла, что все они ждут ее, но не знала зачем: помочь, или помешать. Их обращенные на нее взгляды, спокойные и равнодушные, не давали ответа.

Она предположила, что сейчас получит какой-нибудь приказ или знак, но ничего не происходило. Так же недвижимы оставались фигуры, так же смотрели на нее, не поймешь, судьи или защитники. Привыкнув немного к новому своему положению и приглядевшись, она различила свет и движение в глубине коридора. Словно бы большой растревоженный улей открылся ей, но в отличие от снующих взад-вперед пчел, еле различимые отсюда тени прибывали и прибывали, и ни одна не двигалась в обратном направлении. И в тот же миг пелена спала, или она привыкла к новому зрению: открылось множество коридоров, одни были явно чужими, в других она видела себя, вернее свое тело, в разных ситуациях, в разном возрасте. Нелинейность времени со всей очевидностью подсказывала решение, давала долгожданный знак. Если так просто проникнуть туда, в любое прошедшее время и место, стоит только отправиться нужным коридором, значит, еще можно что-то изменить, значит, ничего окончательного не существует. А главный коридор, тот первый, к «улью», никуда не уйдет от нее. То есть, она… Она никуда от него не сможет уйти. Даже если изменит то, что хочет сейчас изменить. Но рассуждения пагубны, когда требуется действие, это она хорошо помнила.

Оглянувшись на сторожей: старушек, пастухов и прочих, она не увидела одобрения в их глазах, да и не ждала его. Но не увидела и осуждения. Она знала, что времени достаточно, больше месяца: месяц и одна декада. Можно успеть. Быстро нашла нужный коридор и отправилась туда, где

Книжный развал на углу проспекта Космонавтов и улицы Типанова не считался бойким местом. Улица Типанова, хоть и называлась улицей, была шире проспекта и служила оживленной трассой, соединяющей два района города. Машины и автобусы проносились мимо книжного лотка, не задерживались. На «Космонавтах» движение замедлялось, появлялись пешеходы и собаки, чуть дальше от перекрестка вырастали две аллеи, засаженные дубами, каштанами и разномастными кустами, одинаково нищими и голыми зимой. Спальный район поставлял редких покупателей, вернее покупательниц: домохозяек, рано заканчивающих работу учительниц трех близлежащих школ, бесконечно свободных студенток, молодых мамочек с деточками в колясочках и без, бодрых пенсионерок, продавщиц из соседнего хозяйственного магазина. Дамочки разглядывали книги, некоторые вступали в разговор, но покупали мало, без охоты. Это место себя не окупало, как и предыдущее, значит, предстоял очередной переезд.

Валера злился на незадавшуюся торговлю, на мозглую погоду, на глупых теток, которым ничего не нужно, а больше всего на худой ботинок: нога промокла и замерзла. Чего ради он послушался матери и не обул новые сапоги? Ноги у Валеры, как у кавалериста, изогнутые, недлинные, а зад вислый, что сразу заметно, какие штаны ни одень. Из-за этих особенностей сложения он кажется маленьким, а неправда, метр шестьдесят семь — не так, чтобы очень мало, и не сутулится Валера, и обувь предпочитает на толстой подошве, а поди ж ты, докажи дамам обратное, если они в первую очередь замечают зад и кривые ноги, а потом Валеру. Вернувшись к мирной жизни после службы в армии, он отпустил усы и бакенбарды, одни длиннее других, пышные, пшеничные; волосы отпустил, но голова стала казаться больше, он — меньше, а ноги как были, так и остались кривыми, никакими бакенбардами их занавесить не удалось. Женившись, Валера сбрил все волосяные приборы и стал жить, как есть.

С женой, как и с Аликом, они учились в одном классе, хотя до возвращения Валеры из армии с будущей своей женой он не перебросился и десятком фраз. Демобилизовался, пришел немного в себя и отправился проведать Алика, соседа и одноклассника. Перед тем как придти в себя, сжег на пустыре за домом, на скудном его просторе, загаженном собаками, свои тетради со стихами, написанными до службы. Абсолютно нелепая и романтическая акция, но вчерашний солдатик так часто представлял себе в течение двух последних лет как выйдет вечером на пустырь, как разожжет костерок, и как тот сгорит, минут за пятнадцать, не больше. Истинную цену этим тетрадям он узнал в вагоне, когда их, вчерашних и позавчерашних школьников, еще только везли к месту службы.

В тот день, как и во многие другие, которые одноклассник не считал, зато считал Валера, у Алика сидела жена, то есть, будущая Валерина жена. Они пили кофе и наверняка целовались, Алик с Валериной женой, но Валера пришел и помешал, пришел, как положено, с бутылкой «сухаря», кофе отставили за ненадобностью, а потом скинувшись — Валера предложил — сбегали за чем покрепче. Вчерашние одноклассники так и остались мальчиком и девочкой, только теперь вместо задач по алгебре или рефератов по истории обменивались конспектами лекций. Они знать не знали того простого, примитивного, порой до ужаса, что знал Валера, и он отчаянно им завидовал; хотелось как можно быстрей приняться жить такой же, как у них, нормальной невзрослой жизнью, ходить на лекции и в кафе, покупать хорошие джинсы и сигареты с фильтром, спать с девчонкой, пусть хоть с этой вот, будущей женой, да и жениться на ней, действительно, побыстрее, родить ребенка — и жизнь сама пойдет. Жена, ребенок — это и нормально, по-домашнему, и в то же время распланировано, вводит в необходимые рамки, без которых пропадешь, потеряешься, отвык уже и — если предельно честно, только себе — без которых теряешь смысл, начинаешь бояться, ведь — как выяснилось, после того как выспался, отъелся, обнаружил, что институт, во всяком случае, в этом году, не светит — ведь совершенно не знаешь, что с собой делать. У Алика избыток жизненных благ: обеспеченные мама с папой, престижный ВУЗ, своя комната с отличным музыкальным центром, да много еще чего. Но свою будущую жену Валера увел у Алика в этот же день не для того, чтобы восстановить справедливость, а потому что очень хотелось «увести» какую-нибудь девчонку, и вообще хотелось.