Читаем без скачивания Капитан идет по следу - Марк Гроссман

Капитан идет по следу

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Случалось ли тебе, дорогой читатель, совсем одному ночевать у костерка в лесу, далеко от людей? Если хоть раз случилось, ты, конечно, запомнил эту ночь.

Однажды на весенней охоте я задержался до темноты, потерял тропу и вынужден был заночевать в урмане. Было это в начале мая в горном лесу.

Но расскажу по порядку.

Весь день просидел я у озерца и все понапрасну. Хоть плачь — ни одной утки! И там летят, и вон там летят, а мое озерцо, как заколдованное! Одни лысухи посередке озера на волне толкутся. Но какая же это дичь — лысуха? Для новобранцев первого года охоты.

И вдруг к вечеру повалило! Да не к раннему вечеру, когда и положено полетывать утке, а к полной темноте, к звезде ночной, к туману холодному.

Сгоряча пострелял я, да потом сообразил: пустое это занятие. Где в такой темноте дичь соберешь? На лису работать, завтрак ей готовить — не затем ехал.

А тут еще морозец задирается, за ворот лезет.

«Нет, пойду, — думаю, — в деревеньку, у печки обогреюсь, а на зорьке за дело».

А до села верст пятнадцать с хвостиком. Местных — пятнадцать, хвостик — немереный.

Решил — прямиком через лес, вдвое путь короче.

Ну, и забрел, конечно. Поди сообрази направленье в непроглядной этой тьмище.

Шел, шел — плюнул со зла! Сумку — наземь, топорик — из чехла, хворосту нарубил, костерище разжег.

Хорошая это штука — ночной костер в майском горном лесу! Сосны будто из позеленевшей меди вокруг тебя стоят, тяжелыми черными ветками чуть вздрагивают. А за ними, за соснами, кажется, густым мазутом все залито. И там, в мазуте этом, мерещатся злобные морды волков, длиннющие спины лисиц, застывшие в удивлении глаза медвежьи и тысячи тысяч птиц, зверушек, насекомых.

Земля вокруг костра подтаивает, от зимней зяби отходит, парок от нее поднимается.

Сижу у костра, консервы кое-как доедаю. Ложка из рук валится. Не восемнадцать лет все же — намаешься за целый день, наволнуешься, хоть подпорки в глаза ставь, — закрываются.

Не доел я эти консервы, заснул.

Самую малость спал, — так казалось.

Проснулся — будто толкнул кто-то. И сразу — палец на предохранитель, — вперед его. Оба ствола «Зауэра» к бою готовы.

Смотрю, и не вижу ничего. Костер-то совсем поник. А чую: вот она — опасность. Рядом. В чаще лесной.

Медведь? Волк? Бродяга, бежавший из заключенья? Что я ему? Ружье? Документы? Ах ты, беда, какая: в стволах-то у меня дробь утиная — тройка.

Лихорадочно соображаю: где яканы? Где они спрятаны у меня, эти свинцовые пули с ребрами, что и медведю голову разворотят начисто?

Вспомнил: в правом кармане!

Тихонько руку тяну к карману, нащупываю патроны.

И вдруг голос в мертвой тишине:

— Опустите ружье! Не валяйте дурака!

«Ах, черт! Если худой человек, так это и волка хуже».

— Вот я тебе как «опущу» сейчас, своих не узнаешь!

А из тьмищи лесной в ответ только: «Ха-ха-ха!» Будто огромный филин потешается.

И чего смеется, бестия?!

Поднял я «Зауэр», пальцы — на спусках: ткнись, попробуй!

Только чувствую — позади, на плечах моих — руки.

«Тот, что смеялся?! Или другой? Сколько их?»

А голос позади:

— Бросьте вы, милейший, хорохориться!

Не успел я нож из-за пояса вырвать — полетел нож в темень лесную, к соснам из тусклой меди, к волкам с хищными мордами, к длинноспинным лисицам, к медведям любопытным.

— Давайте знакомиться, — говорит голос. — Смолин.

Оборачиваюсь — в упор на меня глаза строгие смотрят. Человек смеется, а глаза у него суровые какие-то. Будто отдельно от лица живут.

«А, была не была!»

Называю себя. Рекомендуюсь: стихотворец.

— Знаю, — говорит неизвестный. — Вы даже по уткам стихами стреляете.

— Это как так?

— А так. На пыжах бумажных — рифмованные строчки. Я несколько стреляных стишков подобрал.

«Ох, — думаю, — следил за мной».

Но виду не подаю.

— Вот, — говорю, — не успел до деревни добраться.

И называю деревеньку.

— Знаю, — говорит человек. — У Вяхиря остановились.

«Не иначе — следил!» А сам спрашиваю:

— А вы из деревни давно ли?

— Я там не был, — отвечает. — Только к вечеру из города приехал.

«М-да. Дрянное мое делю. Сообщники у него тут. Не иначе».

А человек продолжает:

— Вы что же, левую ногу натерли или поранили? Что у вас с левой ногой случилось?

— Ничего особенного, — отвечаю. — Отличная нога. И здоровье у меня отменное. Тяжелоатлет я, — любитель, правда, — но жим у меня, говорят, сто́ящий.

Это я ночного гостя пугаю. На всякий случай.

А человек мимо ушей это пропустил и спрашивает:

— У меня, знаете ли, подряд три осечки «ижевка» дала. Нет ли у вас с собой гантелей?

«Что за черт? Какие там еще гантели? Новинка охотничья разве?»

— Нет, нету. Барклай с собой, шомпол есть, а вот гантелей не захватил. Дома оставил. По рассеянности.

— То-то, вижу, по рассеянности, — говорит человек. — Гантели — это гири такие, рукояткой соединенные. Тяжелоатлетам без них нельзя.

Потом посмотрел на меня пристально и говорит:

— А вы, никак, меня за разбойника принимаете?

Растерялся я, видно, от этого странного вопроса и отвечаю:

— Ну, да, за разбойника. А что?

— Мне, действительно, с бандитами иногда дело иметь приходится. Но вы не тревожьтесь.

«Ей богу, черт знает что такое! Человек с бандитами дело имеет, а я ему в лесу, ночью, — улыбайся, что ли?»

— А зачем к костру тихо шли? Не окликнули?

— Страшился! — смеется человек. — Боялся, что сгоряча плеснете в меня дробью. Спросонья бывает. Сам один раз вот так-то в темноту влепил.

Совсем уже было поверил я человеку, незлому его голосу. Да вдруг две мысли обожгли.

— Погодите, — говорю. — Вы же только к вечеру из города приехали. Откуда узнали, что я в деревне, у Вяхиря, остановился. И еще: кто вам сказал, что я левую ступню до крови растер?

— Никто. Я сам к Вяхирю в гости собирался. По пути, на большаке, в чайную заглянул, со встречными разговорился. Они и сказали: у старика — гость. И приметы сообщили. А что ноги касается, — так это совсем пустяк. На мокром песке, у озера, от правой ноги вашей — глубокий след, а левый отпечаток почти неприметен. Да и короче у вас левый шаг. Значит — плоха нога, боялись вы на нее ступать.

Помолчали.

Встает человек и говорит:

— Ну, ладно, идемте ваш нож искать. Не пропадать же ему!

— Идемте, — говорю. — Только вы, пожалуйста, вперед идите, а то у меня, знаете ли, действительно, с ногой плохо.

Смеется мой ночной гость, вперед идет.

Отыскали нож, набрали хворосту, подбодрили костер. Сидим, молчим.

Я к незнакомцу приглядываюсь. Красивое у него лицо. Нет, не то слово я сказал. Не то, что красивое, а скорее строгое лицо. Мужественные черты. Мягкие русые волосы. А главное — глаза. Вот такое впечатление, что видят эти глаза тебя насквозь: черные, очень уже пристальные глаза. Да, я не оговорился: волосы у человека русые, а глаза — темь лесная.

— Ладно, — говорю я, — довольно в прятки играть. Рекомендуйтесь.

Ударил мой гость себя по бокам ладонями, рассмеялся:

— Извините великодушно! Что же это я… Капитан милиции Смолин. Сыщик по профессии.

Вот так мы познакомились и подружились надолго.

Ох, зорька, охотничья зорька! Что может быть лучше тебя, короткое охотничье время, когда зябнешь не от утренней или вечерней прохлады, а от нетерпенья по первой дичи, от близости ружья, пока холодного и молчаливого, но готового сверкнуть и загреметь обоими стволами по налетевшим кряквам?!

И вокруг, на сотни километров: на лесных опушках и у озер, в скрадах и шалашах, под деревьями и в кустах, такие же, как ты, счастливцы-мученики — в потертых шинелях и ватных куртках, в кожаных и резиновых сапогах, с двустволками, трехстволками, одностволками.

Вот-вот начнется: пальнет где-то за озером самый нетерпеливый или самый жадный. Будто эхо отзовется ему кто-то с тобой по соседству, кто-то у леса, и пойдет, пойдет — то очередями, то пачками — греметь и перекатываться веселый знобящий охотничий гром!

И забудешь в эти минуты обо всем, что не летит и не плавает, не крякает и не посвистывает, — и все у тебя: и зрение, и слух, и даже осязанье — напряжено до крайности потому, что каждый раз коротка и неповторима узкая полоска в жизни твоей — охотничья зорька!

И спроси потом у охотника: слышал он или не слышал бессмертное пение соловьев, видел или не видел чистую пену черемухи возле самого плеча своего, слышал ли могучий запах распускающихся осокорей, — пожмет удивленно плечами охотник и только промолчит в ответ.

Нет, ничего не видел он и не слышал, кроме флейты утиных крыл и пьяного — воистину пьяного! — бормотания глухарей.