Читаем без скачивания Январь 1944 - Алексей Пантелеев

Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л)

Январь 1944

Алексей Иванович Пантелеев

(Л.Пантелеев)

Январь 1944

Из старого путевого дневника

8 января

Сегодня в 17.50 наконец "убыл" из Москвы, как сказано в моем командировочном удостоверении. В Москве весь день шел густой святочный снег. Было тепло. На улицах - обычная московская сутолока. На афишах - гастроли Виталия Лазаренко, эквилибристов Буслаевых, премьера в Государственном еврейском театре, концерты, лекции. В Колонном зале - по случаю новогодних каникул - детская елка. У Малого театра - очередь, осыпанные снегом, толпятся болельщики, барышники...

Москва - почти мирная. С кремлевских стен смывают сказочную маскировочную размалевку. И это вызывает даже некоторое сожаление. Ведь привыкаешь даже к таким вещам. Песочком начисто протираются Дом Совмина и другие здания.

Поезд, в котором я еду, называется "Красная стрела". Вагон мягкий. Чистое белье. Подают чай и даже пиво (правда, лимитированное, по каким-то талончикам, которые разносит по вагонам начальник поезда). Все как в доброе старое время. Но нет, конечно, далеко не все. Поезд идет, например, не двенадцать часов, как бывало, а тридцать шесть. В составе - санитарный вагон с красным крестом на крыше.

Во всем нашем вагоне всего две женщины. А из мужчин процентов тридцать - военные, из них три четверти - морские офицеры. Что касается гражданских, то в большинстве это ленинградцы, едущие домой, в блокированный противником город.

...В доброе старое время перед посадкой у вагона стоял проводник - и только. А сейчас железнодорожникам помогает милиция. Не успел поезд тронуться - в коридоре громкие голоса. Приоткрылась дверь, заглядывает и козыряет милицейский лейтенант:

- Прошу извинения. Наряд милиции. Просьба предъявить документы.

Проверка тщательная, придирчивая, как, впрочем, и должно быть, если помнить о маршруте, по которому следует наш поезд.

Расспрашиваю бывалых соседей о Ленинграде, о предстоящем пути. Поезд до Окуловки (или до Тихвина) идет нормальным ходом, а дальше - ползет, как улитка, по шаткому временному полотну.

Самое опасное место - где-то уже возле Шлиссельбурга. Называется "коридор смерти", потому что простреливается с обеих сторон.

Коридор очень узкий, несколько сот метров.

На первой стоянке паровоз перед отправлением громко и протяжно взревел.

- Эвона, - смеются братцы-ленинградцы. - Смотрите, как сильно орет! У нас там осторожненько так - рявкнет: "уй-уй", и все. А тут безбоязненно подает голос. Не боится небось, что он услышит.

Публика в вагоне очень приятная. Мягкая, вежливая, деликатная. Неужто и верно ленинградцы - это особая порода? Да, ухо и глаз самым буквальным образом отдыхают. А ведь публика эта - не какая-нибудь там изысканная интеллигенция. Самый заурядный, средний советский служилый люд: техники, общественные работники, офицеры...

11 часов вечера. Калинин

Когда-то этот путь (Москва-Калинин) "Стрела" проходила за три часа. Сегодня мы ползли эти первые 150 километров 5 часов 10 минут.

Вышел на перрон. Тихо. Безлюдно. Слегка морозит. Лунный блеск на снежных сугробах в маленьком палисадничке с железной решеткой. И никаких зримых следов исторической битвы за Калинин. Ни одной новой царапины на знакомых стенах вокзала. Только буфета на вокзале нет.

Мой сосед - совсем юный, очень милый и чем-то очень похожий на молодого Чехова, ленинградец, инженер. Рассказывает, что он успел за десять дней посмотреть в московских театрах: "Пигмалион" в Малом, "Царь Федор" во МХАТе. Был в цирке.

- А вчера слушал нашу симфонию. Дирижировал Мравинский. Ах, вы бы слышали, как это здорово, как похоже... Всё, всё вспомнилось: и голодные дни, и темные ночи, и вой сирен, и грохот бомб. И погибших товарищей вспомнил.

"Ниши симфония" - это Седьмая Шостаковича.

9 января. "Красная стрела"

Ночь прошла спокойно. Спал крепко, почти не просыпаясь. На дворе мороз. Окошко запорошило инеем. Жарко бьет в это ледяное кружево румяное зимнее солнце. А в вагоне прохладно. В тамбуре кипит самовар. Мягко шагают по ковровой дорожке проводницы, разносят чай в подстаканниках. А у окна в коридоре, расстегнув синие кителя, стоят, с аппетитом курят, громко и весело разговаривают моряки-офицеры...

12.30. Будогощь

Вышел, накинул на плечи шинель.

И тут никаких разительных следов оккупации.

Крепкие дома. Никаких развалив. Может быть, это потому, что вокруг леса и леса. Восстанавливать нетрудно.

На деревянном скрипучем перроне много детей. Среди них две девочки лет по десять-одиннадцать. У обеих искусственные верхние зубы - из нержавеющей стали. Удивился, спрашиваю:

- Ты что это - молодая такая и беззубая?

Быстро захлопнула рот, натянув, как пожилая женщина, верхнюю губу на нижнюю.

- Немцы были здесь?

- Ага, были. Только здесь, у нас, не стояли. А вообще два месяца под ними были.

Угостил ребят сахаром. Все сказали "спасибо", но есть сахар не стали, а спрятали в карманы. Приличия ради потоптались немножко и заспешили домой.

И все-таки и война и близость фронта очень даже чувствуются.

Стоит грузовой состав, неряшливо - для маскировки - покрашенный мелом.

Обилие военных. Серые шинели, белые полушубки.

На путях - бессчетное множество банок из-под американской тушенки. И тут же тучи воробьев, клюющих канадскую пшеницу.

А в вагоне, во всех купе, одни и те же разговоры, одна и та же тема, одни и те же слова: война, сроки ее окончания, второй фронт, прогнозы, надежды, ожидания...

В сумерках подошли к Тихвину - городу, прославленному ныне грандиозным побоищем, разыгравшимся у его стен.

Впрочем, и тут никаких явных, бросающихся в глаза следов. Потом вглядываешься и видишь, что и вообще ничего нет. Никакого города. Никаких стен. Бесформенное нагромождение деревянных одноэтажных и двухэтажных домов, редкие деревья. У вокзала полуразрушенная часовня. Здание вокзала изранено, стены исцарапаны пулями, осколками. Огромная брешь заделана кирпичом и не оштукатурена.

В стороне от вокзала вдоль запасного пути - обычный для наших железных дорог ландшафт: прилавочек, за ним стоят женщины и девочки, торгующие топленым молоком, клюквой, картофельными котлетами. Цены: молоко - 60 р. пол-литра; клюква - 6 р. стакан; лепешки - 10-15 р.

В буфете военным и командировочным отпускают какой-то мрачный суп из свеклы. К этому хлёбову даже не каждый ленинградец решится притронуться. А ведь в свое время мы и столярным клеем не брезговали.

Что-то мешает нам выбраться из Тихвина. Тронулись было, стали, опять пошли, двинулись назад, стали, опять проползли немножко, опять назад.

За окном уже беспросветный мрак.

Морозит. А в вагоне стало тепло, почти жарко.

Волховстрой.

Вот тут уж война была самая настоящая.

Вокзала нет. Зияющие дырами остовы зданий.

Сплошное нагромождение битого камня.

Глядеть на все это страшновато.

И все-таки - так хорошо, так тихо, так нежно морозит и так легко, бесшумно порошит, что не хочется возвращаться в свой душный и уже прискучивший вагон.

10.1.44 г.

В нашем купе едет пожилая, седеющая женщина, "смольнянка", то есть работник Смольного. Говорит - из особого сектора, но думаю, что не больше чем телефонистка или машинистка. Ужасно фасонит и гордится тем, что у нее "смольнинская броня", и тем, что на груди у нее медаль "За оборону Ленинграда". В общем, хоть и не ахти какая умница, а все-таки очень милая, уютная. В купе взяла на себя роль хозяйки, и о ней тоже заботятся. Единственный грех, который трудно ей простить, - это необузданная фантазия. Всю дорогу она без зазрения совести пугает меня "ленинградскими ужасами"...

...О том, что делается в городе сейчас, соседка наша говорит, закатывая глаза. Послушать ее, так от Ленинграда ничего не осталось.

- Улица Восстания? Вы жили на улице Восстания? (Отворачивается и зловеще покачивает головой.) Н-да.

- А что такое?

- Увидите.

- Нет, в самом деле!..

- Что же я буду вас пугать. Приедете - увидите.

- Но ведь там живут?

- Н-да. Живут.

- А Бассейная?

- Это какая Бассейная? Ах, Некрасова? От Некрасовой, если хотите знать, камня на камне не осталось. Там и на той и на этой стороне улицы объявления: ходить при артобстреле опасно.

Невольно ловишь себя на том, что губы у тебя пересыхают, а голос несколько спадает и становится каким-то сиплым.

- Простите, а как же... кхе-кхе... люди ходят?

Снисходительно улыбнулась.

- Увидите, увидите, дорогой товарищ! - И, по-матерински погладив мою руку: - Не волнуйтесь.

Через полчаса упомянул в разговоре, что мне нужно будет съездить на Васильевский остров.

- На Васильевский?! Съездить?! Ну, с этим придется несколько лет подождать. Трамваи идут только до набережной, дальше - сплошные развалины.

И так далее, в этом же духе. Правда, у меня есть маленькая надежда, что тетенька кое в чем пересаливает и привирает, но все-таки подготавливаю себя к худшему. Из памяти не выходят руины Волховстроя. Таким - или почти таким представляется мне и Ленинград.