Читаем без скачивания Девушка и смерть - Мария Архангельская

Мария Владимировна Архангельская

Девушка и смерть

— Раз, два, три, раз, два, три! Плавнее, плавнее, так! — балетмейстер-репетитор Клаудио Соланос обернулся к нам. — Аманда, колено прямее, тяните носок! Изабелла, руки мягче! Мария, держите спину… Так, хорошо.

Он прошёлся вдоль строя старательно выделывающих танцевальные па девушек, на мгновение задержался около меня, но ничего не сказал и снова вернулся к ряду наших корифеек[1]. Я испытала парадоксальную смесь облегчения и обиды. Потому что не понимала: то ли Соланос не нашёл, к чему придраться, то ли счёл, что никакими придирками и замечаниями меня не исправишь.

Я вздохнула. Ну не считала я балет своим призванием. Нельзя сказать, что я его не любила, нет, любила, просто обожала… смотреть на него, а вот танцевать самой… Когда-то в детстве, лет в шесть, впервые попав в Оперу на «Франческо и Джильду», я прямо-таки заболела балетом и сама просила отдать меня в училище, мечтая стать балериной. Вот, стала, сбылась мечта идиотки. В балетной иерархии я занимала самую низшую ступень, танцуя в последнем ряду кордебалета, куда ставили самых бездарных и неопытных. Впрочем, я ещё должна благодарить судьбу за то, что вообще попала в Королевскую оперу. Видимо, директор училища решил помочь мне в память о моей матери, с которой его некогда связывала самая искренняя дружба.

Моя мать была танцовщицей в этом самом театре и дослужилась до солистки, но потом вышла замуж по искренней любви и оставила сцену. Отец был чиновником средней руки, но при этом медленно, но верно продвигался по службе, так что наша семья была вполне обеспечена. Когда я начала одолевать родителей просьбами сделать из меня балерину, отец быстро пресёк мои поползновения, сказав, что девушке из хорошей семьи на сцене делать нечего, что это неприлично, что моя мама — счастливое исключение из правила, а потому поскорее забыть об этих мечтаниях будет лучше для меня же самой. Из какого именно правила являлась исключением мама, он не сказал, а я не спросила, напуганная его суровым тоном. А мама добавила, что профессия танцовщицы тяжёлый труд, это только со стороны всё кажется лёгким и красивым, и привела массу примеров из своего личного опыта.

Через какое-то время мой энтузиазм угас, и в мире балета я так бы и осталась исключительно зрительницей, если бы четыре года спустя не скончался мой отец. Всё произошло внезапно. В то лето мы жили на даче, куда выбирались каждый год. Я обожала эти месяцы свободы. Мама жила со мной постоянно, отец выбирался к нам в отпуск и на выходные. В то время я была сорванцом, постоянно где-то бегала, лазила, плавала в местном пруду. С благонравными девочками мне было скучно, и я водила компанию с мальчишками. В то лето у меня как раз появился новый приятель. Семья маркиза ди Ногара почему-то не поехала в своё поместье в провинции, а сняла на лето роскошный особняк неподалёку от столицы, рядом с посёлком, где мы отдыхали, и их сын Андрес выходил погулять в парк и по окрестностям. Среди местных детей он держался особняком, ведь его семья занимала несравненно более высокое положение, чем у любого из нас. Но мне всё же удалось с ним подружиться. Инициатором знакомства выступила я; однажды, увидев у пруда незнакомого мальчика, года на три старше меня, я без смущения подошла к нему и спросила, как его зовут. Слово за слово, мы разговорились. Мне он показался славным, но излишне благовоспитанным, но зато он умел замечательно рассказывать всякие занятные истории. Остальным мальчишкам они были неинтересны, и они прозвали его занудой и неженкой, а вот во мне он нашёл благодарную слушательницу. Как-то раз я даже подбила его залезть в чужой сад, и, хотя мы с ним были пойманы и наказаны, это общее наказание, как ни странно, сблизило нас ещё больше. Друзья дразнили меня — за то, что я вожу компанию с этим задавакой, я же то бросалась защищать Андреса, то пропускала насмешки мимо ушей.

Моё последнее счастливое лето… Какой же беззаботной я тогда была. И кто же мог знать, что ещё до нашего возвращения в город отца скрутит приступ аппендицита, и всё будет кончено за какие-то сутки. Так мы с мамой остались вдвоём.

От отца нам остались дом, пенсия и то, что он успел скопить за годы службы. Не так уж и мало, окажись эти средства в чьих-то других руках. Но трудно было найти менее практичного человека, чем моя мать. Сколько себя помню, она всегда относилась к деньгам так, словно они росли на деревьях. Пока семейными финансами заведовал её трезвый и рассудительный муж, беда была невелика, хоть и тогда она то и дело ухитрялась выйти за пределы нашего бюджета. Теперь же не прошло и года, как от скопленного не осталось и следа. Помыкавшись некоторое время на одну пенсию, мама решила, чтобы хоть как-то облегчить нашу жизнь, задействовать свои связи. Но после замужества новых полезных связей она, по беспечности своей, не завела, а старые имела лишь в Королевском оперном театре. Туда-то она и обратилась. Уж не знаю, кого она там просила, кому плакалась, но меня взяли в балетное училище на полный пансион.

Училище я тут же про себя окрестила каторгой. Мои родители всегда любили и баловали меня, быть может, даже излишне баловали, а тут я вдруг оказалась в новом мире, где никто не собирался делать мне поблажек. Вставать приходилось рано утром (а я «сова»), обливаться холодной водой (чего я терпеть не могу), питаться весьма скудно — и из-за необходимости соблюдать диету, и, как я подозреваю, из-за того, что интенданты приворовывали часть денег, отпускаемых на наше содержание. Многочасовые занятия оказались тяжёлыми и монотонными (права была когда-то мама), а учителя и воспитатели — строгими и требовательными. К тому же я тяжело переживала первую длительную разлуку с матерью и всеми знакомыми. Компании, к которой я привыкла с самого раннего детства, рядом больше не было, а среди чужих девочек я оказалась неожиданно застенчивой и скованной. Усугублялось это ещё и тем, что я попала в училище довольно поздно, и мне приходилось заниматься в одном классе с девочками лет семи-восьми, в то время как мои ровесницы уже ушли далеко вперёд. Пришлось навёрстывать упущенное, а значит, мне приходилось куда трудней, чем всем остальным.

В общем, любви к танцу у меня так и не возникло. А потому я никогда особо и не старалась, делая только то, чего от меня требовали учителя, и ни граном больше. На своё пребывание в училище я всегда смотрела как на вынужденную меру, считая годы и месяцы до того дня, когда я наконец окончу его, и забуду всё это, как страшный сон. В первое время я ещё надеялась, что, может быть, удастся уговорить маму забрать меня обратно. Во время редких встреч я плакала и просилась домой, а мама тоже плакала и говорила, что не может меня взять. После моего переезда в училище она сдала мою комнату в мансарде, а затем и весь дом и перебралась в маленькую квартирку в предместье, но денег всё равно не хватало. В конце концов я смирилась.