Читаем без скачивания Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

Жиль Мартен-Шоффье

Милый друг Ариэль

Я зол?! Какое заблуждение! Да, иногда у меня вырывается едкое словцо. Но кто любит, тот простит. Хуже всего то, что мне это доставляет удовольствие.

От автора

В этой картине современного общества все правда… за исключением всего. Если некоторые места или события напоминают подлинные, то просто оттого, что каждой эпохе свойствен ее собственный, особый колорит, и ничего более. Никто не служил мне моделью, и ни один герой не имеет реального прототипа. Возможно, некоторые из портретов покажутся вам чересчур жестокими, но не вините в этом рассказчицу, она смягчала краски как могла. Зато она не жалела сил, чтобы подчеркнули доброту других людей.

Пролог

Я ненавижу Францию, и для этого у меня есть веские причины. А ведь прежде я ее любила. Мы с ней были похожи. Меня раздражало ее веселое легкомыслие, зато элегантность делала ее единственной и неповторимой. Германия, Нидерланды и другие страны культивируют дух серьезности. Соединенные Штаты в чем-то воплощение вульгарности. Мои представления о родине были весьма просты. Она казалась мне красивой женщиной, эдакой смешной жеманницей, но чарующе обаятельной и единственной из представительниц прекрасного пола, способной утвердиться среди мужчин. Мне следовало прислушаться к моему отцу. Почтенный возраст и эрудиция внушили ему в этом вопросе прочный скептицизм:

— Франции как таковой не существует. Тебе никогда не придется иметь дело с Францией — только с французами. В то время как наши дорогие соседи-англичане уважают закон и не доверяют власти, мы почитаем власть и обходим закон. И только непревзойденное французское кокетство мешает нам увидеть всеобщее довлеющее над нами презрение.

Мне нравилось, что мой отец такой мизантроп. Всю свою жизнь он преподавал историю в коллеже Сен-Франсуа-Ксавье города Ванна. И почти никогда не покидал Морбиан[1]. Но даже в этом райском уголке люди ему не нравились. Временами он кряхтел и жаловался, но никогда не позволял себе вспышек гнева и вообще редко менял настроение, пребывая, как правило, в состоянии иронической меланхолии. Бедняга, он был такой незлобивый — мухи не обидит, совершенно не разбирался в практической жизни и понятия не имел о том, что такое телевидение. А я вместо того, чтобы верить отцу, посмеивалась над ним. Как же я была не права! Он знал Францию лучше, чем я. Некогда он посвятил ей небольшое эссе по истории искусств, которое озаглавил измененной строкой из Дю Белле[2]: «Франция, матушка искусств». Он считал ее нелепой и бесчестной. И имел право на такое суждение, ибо сам был светлым, как ветер, и чистым, как горный поток.

Будь он еще жив, я бы сказала ему, что в свой черед открыла для себя злобу и эгоизм нашей страны. Но, к несчастью, на этом пути, приведшем меня к истине, я подверглась испытаниям, которых он не выдержал. Вот почему сегодня я пишу эту книгу.

Я посвящаю ее тебе, папа: это ты мне все объяснил, а я тебя не послушала. Мой папа, такой нежный, беззащитный и любящий. Мой папа, не имевший друзей, которых я могла бы опекать после твоей смерти.

Я посвящаю ее тебе, которого так любила, ибо ты был наделен чудесными качествами, не имеющими никакого хождения на нашем рынке.

Я посвящаю ее тебе, за которого буду мстить.

Часть первая

Глава I

Все началось в тот вечер, когда я познакомилась с Гарри Сендстером. Две тысячи модных журналистов, четыреста фотографов и пара сотен топ-моделей спикировали на Париж для участия в весенне-летнем показе коллекций 1988 года. В прошлом сезоне на подиумах прохаживались одни только темнокожие живые скелеты, до того плоские, что легко пролезли бы в щель почтового ящика. Мы у себя в агентстве прямо-таки купались в золоте: восемь из наших тридцати девушек были африканками. Казалось, все дефиле вышли из «Негритянского ревю». Чтобы понравиться педикам от моды, достаточно было обрядиться в бубу и вставить кольцо в нос. Но в этом году все дома высокой моды потребовали от нас новеньких, белокурых и бледнокожих моделей. Так что нынче в раздевалках щебетали отвратительные арийки и стаи шведок. Заглянуть им в декольте — все равно что в сырную лавку. А я сидела среди своих суданских девиц, погруженная в черную меланхолию.

— Чернокожая… Какая именно чернокожая? Как молочный шоколад или как черный? Нет-нет, о кофе забудь навсегда, в лучшем случае молочный… Так и быть, возьму парочку, и то ради тебя, но не темнее упаковочной бумаги, о'кей?

Если чернокожие модели больше никому не требовались, то негритянская музыка все еще была в ходу. Мои немногочисленные валькирии дефилировали под звуки рэпа. И это было довольно-таки мерзко: я ненавижу этот вид шума. А юные безмозглые дурочки дружно дергались под нее, скандируя хором: «Эй, дружок… Эй, дружок…» На всем пространстве от луврской арки Каррузель до Института арабского мира, повсюду, где креативщики представляли новые модели, зрители бубнили одни и те же слова, в одном и том же ритме, и это было так же весело, как вопли муэдзина. Естественно, я отвечала на эти камлания веселой улыбкой. В области высокой моды энтузиазм — азбука нашего ремесла. Впрочем, развлечений мне хватало. На показах высокой моды не знаешь куда деваться от развлечений. По вечерам я тщетно пыталась загнать своих девиц в отель — куда там! Пять двадцатилетних шведских телок на свободе в Париже — да кого они послушаются! Особенно мои: стоило воззвать к их разуму, и эти красотки замыкались в себе, как улитка в раковине. Что ж, это вполне простительно: им даже не приходилось проявлять инициативу. Сотни стервятников вились вокруг, выжидая удобный момент, чтобы кинуться на добычу. Мне следовало бы присматривать за ними, но роль дуэньи идет мне как корове седло. И я отправлялась домой, спать.

По традиции в конце первой Недели мод, в субботу, устраивается большой прием, знаменующий кульминацию наших безумств. В этом году хозяином был Dior. Мой муж принял приглашение. Послушать его, так речь шла о рабочем мероприятии. Не думаю, что ему известен точный смысл слова «работа». По-моему, он понимает ее как роль султана в гареме. В 25 лет он организовал агентство моделей. Его первая супруга заправляла этим агентством целых пять лет. Потом я, завершив свою карьеру манекенщицы, приняла бразды правления. Однако именно Фабрис, с его белокурыми волосами, белоснежными зубами и фигурой серфингиста, олицетворяет в нашем кругу гетеросексуальный динамизм. Вот уж кто родился под счастливой звездой: даже сидя в кресле перед телевизором (а это его любимое занятие), он излучает энергию. Все окружающие считают его великим спортсменом, тогда как его максимальным физическим усилием являются нескончаемые телефонные беседы с дружками-фотографами. Официально это называется «работа». И верно: ведь они говорят о девушках. Но при всем том я относилась к этому вполне спокойно: у меня был сексуально привлекательный муж, прекрасный любовник, который любил женщин. Конечно, я предпочла бы, чтобы он не любил их всех подряд, но в общем не жаловалась. Впрочем, и он, со своей стороны, когда моя супружеская верность ставила перед ним неприятные вопросы (что тоже случалось), никогда не доискивался ответов. Мы прекрасно ладили друг с другом.

Когда мы поселились вместе, я выставила только одно требование — личную ванную. Я обожаю одиночество, обожала всегда: мое первое детское воспоминание восходит к тому дню, когда я не разрешила матери одевать меня. Фабрис сразу же оценил все значение этого стратегического пункта. Мы проводим вместе все дни и большинство ночей, но самые свои важные разговоры он приберегает именно для моей ванной. Я как раз стояла там перед зеркалом, подводя глаза, когда он вошел и присел на краешек ванны. Как обычно, он начал осторожно, издалека. Кто же интересовал его на сей раз? Некая Аника, юная шведка, поступившая в наше агентство две недели назад. Он хотел знать ее завтрашнее расписание. Я ответила с металлом в голосе:

— Она выступает вместе с Линдой.

— Евангелистой?

— Нет, с Линдой Дюпон… Ну что ты спрашиваешь! Конечно, с Евангелистой!

— Сколько ей лет?

Обычно на такой вопрос я отвечаю: «Ей 17, но скоро исполнится 25». Это чтобы сразу заткнуть рот ассистентам Готье, Сен-Лорана, Монтаны и прочих кутюрье, которым на самом деле глубоко плевать на возраст наших ходячих вешалок, — после дефиле они на них и не взглянут. Но Фабрис — дело другое. Этот изысканный трус надеялся реализовать свое право первой ночи, но никогда не осмелился бы сделать это без молчаливого согласия хозяйки агентства, то бишь меня. Для этого у нас существовала условная фраза: «Она совершеннолетняя», и все было ясно. Что ж, девочка и правда была совершеннолетней, я это сообщила, он улыбнулся, я поняла, а он понял, что я поняла. Нам следовало бы сменить тему.