Читаем без скачивания Игра в диагноз - Юлий Крелин

Юлий Крелин

Игра в диагноз

Разрешите мне. Вроде бы повод, который нас здесь собрал, не традиционный. Это, так сказать, не день рождения, не свадьба, не юбилей, не встреча после долгой разлуки, не поминки, наконец, слава богу… Но могло бы быть и поминками. Итак, дорогие мои, три недели назад черт, а вернее «скорая помощь», занесла меня в больницу. Так давайте выпьем за мое выздоровление!

Все заулыбались, заговорили, потянулись своими рюмками. Жена выздоровевшего именинника, причины радости и торжества, поставила на место развеселившегося хозяина:

— Надеюсь, Виктор, для тебя эта рюмка чисто символическая. Ты помнишь, что тебе по крайней мере год пить нельзя?

— Что б я делал без тебя! Наверное, не выжил бы. Лучше не забывай, как в меня врезался «Жигуль» тот. Если б не твой крик, дорогая, у нас, быть может, сегодня и не было бы повода встретиться. Так что спасибо тебе за сегодняшнюю гульбу. И не напоминай о питье.

Виктор Семенович поставил рюмку, и даже гримасы сожаления не появилось на его лице, когда все пили, тянули из рюмок, запрокидывали их — в зависимости от характера, темперамента, манер и пристрастий к напитку, в зависимости и от выбранного напитка. Благо их много стояло на столе.

Инна Федоровна, жена его, в ответ на столь длинную отповедь, столь же длинную, сколь и неожиданную, — хотя, с другой стороны, кому приятны замечания, напоминания, особенно при всех да еще когда веселишься, гуляешь, — пожала плечами и, наклонившись к соседу, громко прошептала:

— Ему категорически запрещено пить, только кефир, в котором, доктор говорит, все-таки немножко градусов наберется.

— Я думаю, Инночка, мы прекратим чисто семейную дискуссию, к тому же я не вижу на столе кефира.

Все снова засмеялись и допили то, что допить еще не успели.

Начался обычный застольный гомон. Разговоры то рассыпались по столу на отдельные, местные беседы, то снова сливались в очередной какой-нибудь общий тост за докторов, или за непосредственно оперировавшего хирурга, или за Виктора Семеновича — с пожеланиями быстрее прийти в норму и уйти от кефира, хотя год не может быть короче, чем триста шестьдесят пять дней, — или за здоровье жены Виктора Семеновича, которой, как все говорили, порядком досталось за время его болезни.

Виктор Семенович опять встал и снова предложил очередной тост:

— Я хочу выпить за нашего друга Бориса, который наутро после операции был уже у меня. Таким образом, благодаря его протекции — заведующий отделением оказался его старым товарищем — мне был создан, как говорится, режим наибольшего благоприятствования. За тебя, Боря, тем более что ты сам человек больной.

Все выпили, и кто-то спросил, почему Борис представляет хирургию и где истинный виновник торжества — оперировавший хирург.

Борис с раздражением ответил, что Александр Владимирович, этот самый хирург, и без того достаточно много времени потратил на Виктора, так что отрывать его сегодня на целый вечер было бы просто некорректно.

Ненадолго все замолкли, потом вежливо поговорили с Борисом о его болезни, потом стали журчать о другом, а Борис принялся размышлять: «Новый вид комплиментов и формы внимания: каждый говорит про тяжелую жизнь ближнего. И ближнему это приятно. Когда же хотят высказать сочувствие или понимание, говорят об усталом виде или просто: „Что-то ты плохо выглядишь, старик“. Очень уж привыкли выражать любовь, приязнь сочувствием. Проявляют дружеские чувства, как бы говоря: у тебя беда, и я готов протянуть руку помощи, исходя из принципа, что друг в беде познается. А вот и неправильно! На беду-то много набежит, и руку протянуть приятно, себя ощутить человеком. А вот в хорошей, покойной жизни, когда думаешь, что все нормально, и помощи тебе не нужно, и вид у тебя вроде бы не усталый, рядом окажется только друг. Вот тут-то жена и должна быть этим другом».

Борис Дмитриевич думал посреди застольного веселого разговора столь желчно и неприязненно, по-видимому, по причине непрерывной жующей боли в ногах и пояснице, он сидел за столом и боялся лишний раз двинуться. Его раздражала нелепая, мелочная пикировка между Инной и Виктором.

«Берегут они! Да разве запретами убережешь? Любовью надо, а то: не пей, не кури. И все эта с ходу говорится, когда можно не думать, а „беречь“ уже кем-то заготовленными блоками банальных истин».

Боль в пояснице, казалось, сжевала полспины. Но почему-то спина от этого не сделалась меньше, она как бы заполняла все пространство позади Бориса. А ноги от болей стали отвратительными и лишними.

«Женщина — тактик, мужчина — стратег. При прочих равных, конечно. Говорить им „берегите мужчин“ нелепо. Женщина правильно действует и говорит, заглядывая лишь на шаг, ну, на два вперед — это тактика. А мыслить стратегически, до конца жизни, они не могут. Кто так думает — это уже гениальная женщина».

Ноги болели все сильнее и сильнее, и Борис с Инны переключился на себя:

«Что это я разошелся и ругаю других? Хорошо хоть не вслух. А то мы усвоили идиотскую манеру: всех и все ругаешь — вроде бы и сам себе умнее кажешься. Тоже форма самоутверждения. А с другой стороны, самоутверждение необходимо, чтобы выжить, несмотря на любую боль. Для того чтобы выжить, нужен успех. Пусть пустяковый, но успех. Мой успех. Так сказать, не для бога успех, для мамоны. Успех нужен для уверенности в себе. Карьеристы, например, — люди, не уверенные в себе. Успешной карьерой они хотят доказать себе, что и они люди».

— Ты что не ешь ничего, Боря? Тебе-то пить можно, — пей.

— Да я пью и ем.

— Это тебе кажется только. Кто пьет, вон как весело обсуждают дела мирские! А ты как бука. Расслабься, освободись.

Борис Дмитриевич поднял рюмку, с кем-то чокнулся, стараясь не менять с трудом найденного положения, чуть пригубил. Прислушался к громкому, не скованному болями разговору на другом конце стола:

— А я все равно не понимаю, почему он считается хорошим артистом. Он всегда играет самого себя. Это ж не игра! Так и я могу.

В другом углу кто-то говорил, что все-таки лучшее времяпрепровождение, когда свободен, — это чтение детективов. «Для свободы, видите ли, ему необходимо чтение криминала, — подумал Борис Дмитриевич. — Парадокс!»

— А я, кроме усталости от попыток разобраться в хитросплетениях пустой интриги, ничего от чтения подобных сюжетов не получаю.

Рядом с Борисом сидела красивая, «раскованная» женщина и ахала по поводу болезни своей собаки.

Виктор снова поднялся.

— Я хочу поднять стакан кефира, и пусть сейчас в руках у меня эта символическая рюмка с водкой, мы-то знаем, что должен быть кефир… Так вот, я хочу выпить… Хочу — это не значит, что выпью, но всем предлагаю… — Его тост прерывался смехом, и обломки дискуссий о собаках, артистах, детективах отодвинулись и вновь дали место воспоминаниям хозяина о пережитом. — Я припоминаю, как меня привезли туда. Я был в сознании, но почему-то это удивляло докторов. Они смотрели на снимок и вовсе не обращали внимания на меня и на мой, как мне тогда казалось, иронический взгляд и вслух говорили друг другу: «Подумай только, какой перелом, а он в сознании!» И я уже заученно подавал реплику с кровати: «Как видите»…

— Потрясающе, — сказала хозяйка собаки и склонилась, прикуривая сигарету, к руке соседа с зажигалкой.

— Тем не менее, — продолжал вдохновенно Виктор Семенович, — должен сказать, что уровень врачебной помощи, ее активность, точность, своевременность поразительны. В высшей степени со знаком плюс.

— Потрясающе, что ты, Витя, можешь именно сейчас так судить, что ты так доброжелателен. Мои врачи не заслуживают столь комплиментарной характеристики.

Борис скосил глаза на соседку и тихо спросил:

— Что? Плохо собачке?

Виктор не дал себя отвлечь:

— Я не могу судить и оценивать медицинские действия, но я сужу по результатам, а результат вы все видите… и слышите.

— Конечно, слышим — все время о кефире говоришь. — Это включились скептики.

— Ты учти, что я теперь официально, дипломированно человек с разбитой головой, после трепанации черепа, стало быть, невыдержанный, несдержанный, с неадекватными реакциями, а потому прошу над моими благодетелями не иронизировать.

Оппонент попросил пардону, и Виктор продолжал:

— А в каких условиях им приходится работать! Когда меня через две ночи после операции из реанимационного отделения перевели к ним, выяснилось, что нет постельного белья и нет рубашки. В реанимации-то я лежал голый — так, они говорят, положено, — но в отделении! В отделении белья не было, из прачечной должны были привезти лишь утром, вечером по каким-то причинам не привезли. Вы бы слышали, как ругался заведующий отделением!

— Потрясающе! — вновь отреагировала соседка Бориса Дмитриевича, прихлебывая сухое вино из красивого, чуть красноватого бокала.