Читаем без скачивания Игра в диагноз - Юлий Крелин

— Он-то готов — я не был готов.

— Трусишь? Я тоже трушу. Вот не люблю, когда ты летишь куда-нибудь на самолете. Но надо же бороться со своими пороками. А, Боря?

— Тебе смешки.

— Да, конечно. Мне смешки!

— Трусость не порок, трусость — естественная слабость человека, она-то и помогает человечеству, создает порог опасности. Представляешь, если бы все были смелые?!

— Что, опять здорово болит?

Борис Дмитриевич засмеялся:

— Научилась понимать. Болит. А операция… Не только трушу, но и ленюсь.

— Ну, ну! Сейчас пойдет демагогия. Позвони лучше Саше.

Борис Дмитриевич потер поясницу, потом почесал затылок, сделал много движений, выражающих и нерешительность и неуверенность, но все же пошел в другую комнату к телефону. Там он, придерживаясь руками за подлокотники, осторожно опустился в кресло. Зря он, конечно, сел в мягкое кресло, на жестком стуле ему было бы легче. Проворачивая диск телефона, он думал, как хорошо бы только кнопочки нажимать вместо этих сложных движений пальцем. Радикулит — все больно, от всего больно — хоть застынь.

— Алло! Александра Владимировича можно?.. Ты, Саша? Привет. Это я, Борис… Не поздно? Не спишь еще?.. Только приехал. Где гулял? Как же, и погулять надо… Почему не пришел? Да так что-то, лень было… Конечно, всегда оттягиваешь всякие неприятности… Ну-ну. Не надо уж так ругать лень. Ленивые люди более нравственны, они не суетятся, не хотят несбыточного или тяжело доступного, что не падает в руки само, не подсиживают никого, они порядочнее чаще, а стало быть, и счастливее чаще… Да какой же ты энергичный?.. Энергичные, конечно, опаснее, они все норовят вырвать из обычного течения что-то такое, что вокруг остальным не под силу… Ты не суетишься, а другие суетятся. Чуть пересуетился — глядишь, и подлость образовалась незаметно. Они вечно нынешним недовольны, потому и от счастья дальше… Конечно, шутки. Не буду же я в столь поздний час звонить, чтобы мы с тобой провещали друг другу какие-нибудь сверхчеловеческие мудрости… Точно, Сашенька. Пожалуй, пора пришла… Устал… Ага. Пора кончать, силы на исходе… Делать, конечно, и кончать с этим. Только вот как бы, Саш, чтоб поменьше времени тратить, а? Чтоб приехал — и сразу бы операция… Хорошо… Я все сделаю. Люда, возьми карандаш, пожалуйста. Записывай. Говори… Я знаю, но на всякий случай, для порядка… Хорошо, а ты дополнишь, если что забуду. Пиши, Люда. Анализы мочи и крови общие и на сахар, кардиограмму, грудную клетку. Еще что?.. Заключение терапевта? Будет… Да, группа крови и резус. Конечно. Это я забыл просто… Завтра все будет. Послезавтра? Уже?.. Хорошо. Часам к двум приду. Да?.. Договорились. До радостной встречи. Все дискуссии наши закончим у тебя в отделении.

С утра Борис Дмитриевич приехал к себе в больницу, обошел своих тяжелых, послеоперационных больных, — все более или менее в порядке — по-настоящему тяжелых и не было, не было за последние дни очень уж больших операций. Неясностей после ночи тоже на этот раз никаких. Пошел к старшей сестре, сказал, что завтра не придет — ложится в больницу, и они занялись различными бумажными необходимостями: что-то надо подписать, что-то списать, оформить чье-то заявление, утвердить, попросить, не возразить.

Пришла лаборантка, взяла у него кровь. Анализ мочи написал на бланке «с потолка» — был бы документ. Потом сделал рентген грудной клетки, кардиограмму…

В операциях он сегодня не участвовал. Когда хирурги пришли из операционной, он прошелся по отделению с Евгением Петровичем, который будет его замещать.

В основном все нормально. В столовой был порядок, еду раздавали быстро, чисто, больные долго не задерживались, очереди у раздаточной небольшие — работали буфетчицы шустро. Коридор, палаты убраны.

Борис Дмитриевич бросил несколько неопределенных, формальных указаний: соблюдать порядок, не болтать лишнего больным, не оставлять много посетителей на ночь, только у тяжелых… Он прошел по отделению, как Петр I по новым улицам своего города. В конце концов, три-четыре недели не срок, ничего не испортится, не развалится.

Иногда он начинал думать, как и многие начальники, что без него все будет не так, что больные будут забыты, что операции будут делать только легкие, а сестры начнут заниматься больше собой, чем больными. Иногда же у него хватало интеллигентности иронизировать над подобными своими самодовольными думами. Небольшой щелчок в виде болезни будет ему, пожалуй, полезен. На самом деле, наверное, все будет идти так же хорошо, если было хорошо, или так же плохо в случае никудышной работы при нем. Впрочем, никому не дано объективно оценить собственную деятельность. Начальникам, подумал он, нередко свойственно придавать себе большее значение, чем оно есть на самом деле, и тогда они становятся маленькими самодержцами в своем маленьком регионе. Иногда это бывает незаметно, ненавязчиво, а иногда тяжело, давяще, тупо.

Борис Дмитриевич как человек думающий нередко замечал это и у себя, но успокаивал внутренний голос, что в общем-то так надо, иначе сам себя уважать не будешь, да и вокруг к тебе будут тоже относиться хуже, чем следует. Поэтому он перед уходом еще раз провел со своими докторами несколько нелепую беседу о том, что больные люди имеют особую психологию, а значит, надо быть временами с ними помягче, не позволять себе расслабляться, помнить, что, когда больному кажется, будто дела его плохи, врачи должны поговорить и показать, как оно есть на самом деле. И если надо, то можно и прикрикнуть: больные тоже должны понимать — здесь не санаторий, здесь прибежище печали, боли и скорби. И еще что-то он говорил такое же банальное и, как все банальное, абсолютно верное, но неправильное. Уж такова природа банальностей.

По-видимому, у него, уже создавалась другая психология, он уже слишком отключился от дела и, наверное, поэтому нес столь мудрые и дурные благоглупости.

К чести его надо сказать, что все это он думал сам про себя, хоть и после, по дороге в Сашину больницу. Он понимал, что слушали его вполуха и снисходительно: шеф болен, операция предстоит, пусть себе.

На всякий случай он сказал, что операция будет на следующей неделе.

Наконец Борис Дмитриевич сидит со своими анализами в кабинете у Александра Владимировича.

— Давай анализы, Борис. Все тут?

— Я их тебе тут аккуратно сложил в конверт.

— Ну и напрасно, теперь вынимать надо. Та-ак. Это есть. И это есть. И это — все есть, все нормально. Сейчас заведем на тебя историю болезни. В приемный не ходи, мы по блату все здесь сделаем, на месте, а девочки сходят и оформят там.

— А мне что же, у тебя сидеть?

— Посиди. Сейчас придет анестезиолог, посмотрит. Может, у него какие другие идеи будут, может, еще что-то понадобится. И если все в порядке, то завтра тебя и махнем.

— Давай. Ты мне только расскажи, Что делать будете. Так, из академического любопытства.

Вошел доктор.

— Александр Владимирович, можно?

— Заходи, заходи, Толя.

— Вы меня вызывали?

— Ну, не так уж официально, но просил зайти, если свободен.

— Вот он я. Свободен.

— Во-первых, познакомьтесь. Это доктор, хирург, Борис Дмитриевич. Мается радикулитом. Завтра хотим его делать. Анатолий Петрович, анестезиолог. Буду просить его поработать над тобой завтра.

Церемония состоялась.

По своей обычной манере Борис Дмитриевич стал мысленно комментировать: «Рукопожатие! Кастрированные объятия. Зачем? Вполне достаточен кивок головой. Вполне уважительно. В рукопожатии есть что-то от смердов, плебейство какое-то, недоверие. Говорят, этим ты вроде бы показываешь, что ничего не таишь за пазухой. И объяснение под стать действию».

Не любил Борис Дмитриевич рукопожатий.

— Ну вот, обоим вам ситуация ясна. Работайте, ребята. Толя, посмотри его. Вот анализы все.

— А что делать будете, Александр Владимирович?

— Радикулит после травмы пятнадцать лет назад. По-видимому, разрыв межпозвоночных дисков. Под наркозом рентгеновский снимок с контрастом, и, если все подтвердится, проведем папаинизацию.

— А что это, Саша?

— Это вытяжка из дерева по имени папайя. Вкалывается в рваный диск, и он сморщивается, перестает давить на корешки. Накладываем гипс на месяц, и ты здоров, вплоть до любых самых современных танцев.

— Это как раз то, что мне позарез. Не болело бы!

— Толя, нам обязательно надо вставить его в завтрашнее расписание.

— Ладно, Александр Владимирович, будет сделано. Разрешите, Борис Дмитриевич, я вас посмотрю?

— Я в вашей воле.

— Вы раньше чем болели серьезным?

— Пару раз прихватывало сердце, но на кардиограмме все всегда было спокойно. Вот и сейчас, посмотрите, все нормально.

— Да. Вижу. Ладно. Давление никогда не поднималось?

— Нет. Бог миловал.

Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.