Читаем без скачивания Место происхождения - Хорхе Андраде

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ

Место происхождения

С испанского[1]*

Гроза

На круп холмалуч, небесный кузнец,ставит печать клейма.

С самой высокой точкикатит громполную бочку.

Подпоясываетсясемицветным кушакомнебо после дождя.

Деревня

Остов дилижанса утонул в бурьяне.Даже на закате вишня пахнет ранью.Клонит бор сосновый в сон на косогоре.Сладко вязнет слово в чинном разговоре.Кумовья толкуют, сидя на приступке:вспыхивают дружно глиняные трубки.А лощина, словно в золотой затоке,утопает в грусти, в звездах и осоке.

Пес лизнул в ладони… Никуда не деться —здесь впадает сердце в забытье и в детство.Ослик колокольцем звякнул, как бывало.На душе светильня мягко замерцала.Словно сын заблудший, я вхожу в деревню,прикасаясь сердцем к шелесту деревьев.Сколько раз под этой позабытой ивойголубое небо я вдыхал, счастливый…

Прячут птичий щебет голубые травы,а тревожный запах травяной державыстискивает горло… Шаг — и задохнусь…Детская влюбленность, зори и закаты,ослик с колокольцем и щенок мохнатый,в светлую обитель снова к вам прошусь.

Философия дыма

Под книжной обложкой розарий таится:цветут за высокой оградой страницы,но тронешь калитку — она отворится.

А роза над плесом — бокал из рубина,где запах свернулся упругой пружиной,готовый пролиться на след лебединый.

Огонь же — душа или самосожженьезвезды, посвященной огнем в голошеньесердец, потерпевших ночное крушенье.

Пусть книга крылата, да коротки крылья:закрыли страницу — и книгу забыли,отдав на съедение моли и пыли.

Пусть розы бокал разобьется о ветер,но дымное пламя, задутое смертью,уходит на небо, как мертвые дети.

Зажжем нашу муку огнем негасимым!Быть может, затем наши дни и даны нам,чтоб в небе растаять задумчивым дымом.

Дверь, распахнутая в деревья

Летний сад разморило. Млеет воздух медовый.Ливень листьев нахлынул на плетень по соседству.И зажившую память оцарапала сноваперепелка, взлетая из-под дерева в детство.

Это все уже было. И тропа у ограды,и зыбучая заводь этой зелени мглистой.Кто же шепчет сегодня в чаще старого садаслово, чувственной дрожью охватившее листья?

Это все уже было. Дверь открыта в деревья.И твой голос над книгой замирает и льется…И такая разверзлась тишина над деревней,что пронзительно слышен каждый всплеск из колодца.

Подруги прогулки

Хорошие подруги — ивыв часы прогулки одинокой:грустят, трепещут, вспоминают, —так души ждут удара рока.

Воды задумчиво касаясь,едва, как тени, зеленеют,и сердце падающей птицейщемит в полете и слабеет.

Их шелест — шелест ног и шелка,вода не только сну внимает,их клонит долу тень Биона,[2]и флейту снова вспоминают.

Печальный запах ветру дарят,а жизни — привкус буколический;в зеленое молчанье прячутдалекий шум речей лирических.

И так нас ивы убеждаютв час одинокого гулянья,что сладко, радостно и больнодать сердце ветру в обладанье.

Ночное пенье

В час, когда запирают все засовы в селеньеи лишь племя кошачье рыщет в клетях по-лисьи,затевается в доме поминальное пенье,и осеннее сердце сыплет мертвые листья.

Голосами ушедших тихо шепчутся вещи;под шагами усопших голосят половицы…Бормотание книги, полусонной и вещей,замирающим ливнем заливает ресницы.

А свеча все лепечет сокровенное слово,и сверчок, упоенный партитурой плакучей,не затихнет, покуда не протиснется сновасквозь замочную скважину солнечный лучик.

Чудо

Пятидесятница — говорящие страницы,душистый девичий венок,клетка с распахнутой дверцей,откуда выпархивают птицы-слова,корзинка, на дне которойпритаилось яблоком спелое сердце —на десерт чьей-то жизни.

Книга, творящая чудо пяти хлебовперед изумленной толпой;книга, способная пройти босикомпо волнующемуся морю;бумажный кораблик,груженный звездами и песней цикад,который причалит к чьему-нибудь сердцу.

Книга-ласточка, которая оповестито моей весне книжные полки;гнездо посреди цветущего луга —скоро из него вылетят птенцыи защебечут под куполом полдня;открытое море,по которому трепетный парус душивлечет корабль моего тела.

У этой книги мои глаза,мой лоб напоминает очертанья ее морей.Видите, маловеры?Вот вам чудо святого Дионисия:[3]я держу ее в ладонях —мою отрубленную голову.

Письмо Франсису Жамму

Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,Франсис,[4] наверно, нынче ты куришь в небе трубку,которую, бывало, любили прятать дети,когда ты отправлялся из дома на рассветеза раками… И держит создатель удивленныйтвое большое сердце, как боровик ядреный,на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане.А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышнийследит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…Видать, на небе те же крестьянские заботы.Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье.

Стенной шкаф

Как состарился шкаф в отчем доме моем!Покосился косяк. И скрипучие дверидревоточцем просверлены в каждом углу,словно дробью стреляли в упор по фанере.Недовольно ворчит он сквозь старческий сонна детишек, в игре расшалившихся рядом.Он не помнит, как пахнет варенье из груши как сам он по праздникам пах виноградом.Нынче пусто на полках. И только когдаканарейка зайдется лирической трелью,просыпается прошлое в нем, шевелясьи вздыхая во мгле за облупленной дверью.В этот час вспоминает он всем существом —от резного карниза до нижней задвижки, —как вникали за старым сосновым столоммы с сестрой по слогам в содержание книжки.И потом, цепенея под взглядом свечи,он припомнит то утро, когда удивленноулетела душа ее в это окнона звезду, где влюбленную ищет влюбленный.

Плохое настроение

Чистое небо взявши в кавычки,трубы на крышах ведут перекличку.Тянут своими черными горламиарию отчего крова над городом,в сопровожденье ножа и шумовки,пенья сверчка и шипенья духовки,жалобы двери, взвизгнувшей жалко,скрипа протертого кресла-качалки.

Черные жерла оцепенели:держат небесную синь на прицеле.Залпы клубятся над черепицей:трубы беззвучно стреляют по птицам.Трубы печные, в тучи взлетите!Что вам земля, человечья обитель!Души поэтов тоже как печи,только поют они по-человечьи.Видите —слово сажей ложитсяна белизну непочатой страницы.

Ветреный ветер