Читаем без скачивания Луна в тумане (Жуткие японские рассказы) - Уэда Акинари

Уэда Акинари

Луна в тумане

© Акинари У., 2022

© Перевод Маркова В.Н., Стругацкий А., Зея Р.

© ООО «Издательство Родина», 2022

Предисловие

1

В Японии весна – пора туманов и дождей. Сквозь густую дымку еле виден бледный круг луны. В ее тусклом свете ночью все выглядит смутным, таинственным. В памяти невольно оживает мир старых сказок и легенд.

Уже само название книги фантастических новелл японского писателя Уэда Акинари (1734–1809) «Угэцу моногатари» («Луна в тумане») настраивает на особый лад. Оно рисует условный романтический пейзаж:

…Когда от потоков, холмов и полей Восходят туманы

И светит, как в дыме, луна без лучей… [1]

Заглавие «Луна в тумане» содержит в себе поэтический образ, который как бы подсказывает японскому читателю, что в книге речь будет идти о таинственном и необычайном.

Новеллы сборника «Угэцу моногатари» – замечательный памятник японской художественной прозы.

Книга Уэда Акинари вобрала в себя богатый опыт литератур Японии и Китая, вдохнув новую жизнь в сказочно-фантастические образы, созданные народным воображением. В ней с большой силой выражено самосознание нового человека Японии XVIII века.

Мировая литература знает немало случаев, когда новая общественная мысль облекалась в сказочные образы. Можно вспомнить философские сказки Вольтера, «Путешествия Гулливера» Свифта, «Сказку о Золотом петушке» Пушкина. Пленительная красота пушкинской сказки радует всех от мала до велика, но в ней таится сокровенный смысл.

Перевод памятника зарубежной литературы напоминает пересадку растения в другую почву. Растение бережно пересаживают вместе со всеми его корнями, к которым еще прилипли комья родной земли.

Для того чтобы идейно-художественное содержание фантастических новелл «Угэцу моногатари» раскрылось во всей его полноте, надо знать, в какую эпоху жил их автор, какое литературное наследство он принял, что отвергал, чему следовал, а главное, что он хотел сказать своим современникам.

2

Художественная проза феодальной Японии знала две эпохи расцвета: куртуазный роман X–XII веков и бюргерский роман XVII–XIX веков.

Куртуазный роман возник в среде придворной аристократии и, достигнув непревзойденных высот, погиб в огне феодальных междоусобиц вместе с вскормившей его утонченной хэйанской культурой. Преемственное развитие японского романа было прервано, но влияние его классических образцов un всю последующую литературу страны осталось огромным.

Куртуазный роман взял очень многое, особенно в период своего становления, из сокровищницы народных сказок и легенд не только Японии, но и Китая, и далекой Индии. Даже в таком высокоразвитом, написанном в реалистической манере романе, как «Повесть о принце Гэндзи»[2] заметны следы народных верований. Ревнивая возлюбленная принца Гэндзи во сне преследует и губит своих соперниц. Душа ее отделяется от тела и свободно странствует, как душа Катерины в «Страшной мести» Гоголя. В «Повести о принце Гэндзи» дан тончайший психологический анализ душевного состояния женщины, сознание которой как бы раздваивается: наяву она напрасно ищет в себе следы демонической злобы, а засыпая, теряет власть над собой. Народные поверья о «порче» и одержимости злыми силами восходят к глубокой старине, но метод психологического анализа, примененный в романе, был совершенно новым.

Презирая простой народ, образованные аристократы не могли все же остаться полностью равнодушными к его творчеству. От XI и XIII веков сохранились сборники записей народных сказок, легенд и поверий. Японские писатели обращаются к этим сборникам вплоть до наших дней в поисках сюжетов для своих произведений.

В средние века на смену романистам пришли бродячие певцы. Под звуки японской цитры-бива монахи-слепцы повествовали о грандиозных битвах, о гибели могучих родов. Появились и записи рыцарского эпоса, обработанные монастырскими книжниками, с обязательным нравоучением о тщете всего земного.

Сюжет первой из новелл сборника «Угэцу моногатари» – «Круча Сираминэ» – взят из старинного эпического сказания о мятеже в годы Хогэн и обработан в духе пьесы средневекового театра «Но». Призрак мятежного экс-императора Сутоку рассказывает поэту-скитальцу Сайгё повесть своих бед. Все более разгораясь от злобы, он превращается в демона и предрекает гибель своим врагам. Такое превращение было кульминационным пунктом многих пьес театра «Но» (т. н. «демонических» – «сюрамоно»). Уэда Акинари умело воспроизвел в этой и других новеллах своего сборника мрачную, пронизанную кровавым отсветом атмосферу средневековья.

Бюргерский роман возник в XVII веке. На смену устному сказу пришло чтение книг, хотя талантливые рассказчики по-прежнему продолжали собирать многочисленную публику. Их искусство остается живым и поныне. Они умели и насмешить до слез, и пустить сатирическую стрелу по адресу властей предержащих, а порой, как говорит Гоголь об украинских рассказчиках[3] «такие выкапывали страшные истории, что волосы ходили по голове».

Читающей публики становилось все больше. Образованные самураи (представители правящего воинского сословия) читали классиков древности, книги по истории и философии, но законодателем литературной моды стал простой горожанин.

Бюргерский роман рождался из бытового рассказа, популярной пьесы, поэзии, легенды. Новелла предшествовала большому роману. Старое искусство было утеряно: надо было сызнова учиться мастерству композиции, умению развертывать сюжет. Новеллы складывались в циклы, – например, повести о необычайной любви. Их, словно старинные монеты, нанизывали на один шнур, но каждая имела цену и сама по себе.

Во второй половине XVII века появились так называемые «повести из современной жизни» (укиё-дзоси). Горожан стали интересовать рассказы о жизни им подобных.

Романисты, драматурги, поэты словно вдруг обрели остроту зрения: они учились видеть жизнь по-новому в ее неповторимых характерных подробностях. Величайший из писателей феодальной Японии Ихара Сайкаку (1642–1693) тоже шел от конкретного к общему. В его новеллах толчется толпа людей, как на ярмарке; одна ситуация сменяет другую с калейдоскопической быстротой. Он торопится писать: образы людей его эпохи властно требуют своего воплощения. Ихара Сайкаку увидел пафос обыденности. Во многих его новеллах авторская речь заслоняет фабулу. Это, видимо, не нравилось читателям, и преемники Сайкаку стали выдвигать на первый план занимательный сюжет; их новеллы композиционно более совершенны.

Наибольшей славой в