Читаем без скачивания Европейская часть - Петр Вайль

Вайль Петр

Европейская часть

Петр Вайль

Европейская часть

Трамвай до Мотовилихи

Прямоугольная планировка сразу обозначает умышленный город. Красота здесь лишена очарования естественности, как жизнь по приказу. Приказом царицы Пермь назначили городом, и она стала обзаводиться не историей, которой не было, а мифологией, которая есть всегда, если есть желание. Трамвай номер четыре по пути от ЦУМа к цирку и дальше на Мотовилиху проходит над Егошихинским оврагом - отсюда, от заложенного здесь медеплавильного завода, и пошла Пермь. Сейчас это особая центровая окраина, сдвинутая не по горизонтали, на край, а по вертикали, вниз. Провожатый кивает на овраг: "Вон там за кладбищем речка Стикс". Законная гордость: где еще на свете есть Стикс? На этом - нигде. Над Егошихой - трамплин, прыжки бесстрашно совершаются в долину реки смерти, а там шпана.

Из трамвая жизнь вокруг видна сквозь чужую мудрость: окна в общественном транспорте мэрия украсила изречениями великих. Имеются муниципальные афоризмы для детей: "Любовь и уважение к родителям без всякого сомнения есть чувство святое. В. Белинский". Для родителей: "Без хороших отцов нет хорошего воспитания, несмотря на все школы. Н. Карамзин". Для школы: "Лень - это мать. У нее сын - воровство и дочь - голод. В. Гюго" - с категорией рода не все ладно, но изъяны грамматики искупаются дидактикой.

Двое в солдатских ушанках не обращают внимания на заповедь: "Судите о своем здоровье по тому, как радуетесь утру и весне. Г. Торо". Во-первых, уже полчетвертого, во-вторых, снежная зима, в-третьих, о здоровье проще судить по цвету и запаху друг друга, в-главных, увлечены разговором. "Я его еще поймаю", - угрюмо обещает один. Второй кивает: "Даже двух мнений быть не может. Ну, даже двух мнений быть не может". Первый воодушевляется: "Я его еще поймаю. Убью обеих". Слова звучат громко и веско, пассажиры ежатся и отворачиваются к окнам. "Из всей земной музыки ближе всего к небесной - биение истинно любящего сердца. Г. Бичер". Та, что ли, Бичер, которая Стоу? Дяди Тома в четвертом трамвае только не хватало.

Хижины обступают Уральскую улицу, сменяя блочные и кирпичные дома. Трамвай идет вдоль реки, спускаясь к ней. Если выйти, с высокого еще берега видна широченная Кама, за ней - Верхняя Курья, далеко слева скрыт за излучиной Закамск, по здешней мифологии - потустороннее место, вот и не видать. Спуск делается круче, тут полудеревянная старая Мотовилиха, которая завораживала с той стороны Камы пастернаковскую Женю Люверс.

"Доктор Живаго" разместился в центре Перми, переименованной Пастернаком в Юрятин. На нарядной Сибирской - "Дом с фигурами", библиотека на углу Коммунистической, где встретились Живаго и Лара. И - удвоение культурного мифа - дом "Трех сестер", о чем рассказывают в Юрятине доктору. Здание пестренько выложено красным и белым кирпичом, здесь теперь "Пермптицепром", порадовался бы позитивный Чехов. На Сибирской - и длинный низкий дом, в котором провел юные годы Дягилев, и губернаторский особняк желтоватого ампира, каков всегда ампир в России, и Благородное собрание с плебейски приземистыми колоннами, ныне клуб УВД, и в глубине парка театр оперы и балета, где к пермским морозам бергамаск Доницетти подгадал "Дона Паскуале" (Пермь - Бергамо, или, еще лучше, Пермь - Парма: насторожись, краевед), и новенький Пушкин среди многоэтажек с нашлепкой снега на цилиндре. Мимо тянется троллейбус номер три, желто-зеленый, с алой надписью "Лапша Доширак" - не секундант ли Дантеса?

Сибирская проходит сквозь центр по бывшему каторжному этапу от Камы до Сибирской заставы. Раньше она была Карла Маркса, почему-то из всех новых-старых героев пострадал один Маркс. Володя Абашев, автор замечательной книги "Пермь как текст", рассказывает, что некогда улицы, выходящие к Каме, носили названия уездов (Чердынская, Соликамская, Ирбитская), вписывая город в край. Теперь они - Комсомольский проспект, улицы Куйбышева, 25 октября, Газеты "Звезда", а Сибирская одинока в окружении Большевистской, Коммунистической, Советской. Контекст поменялся, обновились коды. На высоком холме над Мотовилихой - мемориал 1905 года в виде парового молота. Как это у Пастернака-пермяка о народе: "Ты перед ним ничто, он, как свое изделье, кладет под долото твои мечты и цели".

Молот и долото - как раз в Мотовилихе, где знаменитые оружейные заводы. Шоу-рум под открытым небом - скорее шоу-двор - с изделиями пермских мастеров. Занесенные снегом орудия и пусковые установки выглядят брошенными в повальном бегстве - так отчасти и есть. 20-дюймовая "Уральская царь-пушка" с ядром в полтонны. Самоходка "Акация", гроздья душистые. Самого плодовитого конструктора зовут Калачников - никак брат-близнец. В центре города, в бывшей духовной семинарии - ракетное училище: горние выси остаются под контролем.

Плетение мифологической ауры увлекательно и неостановимо. Вряд ли имели в виду нечто значительное екатерининские шутники-интеллектуалы, когда назвали Стиксом ручей в Егошихинском овраге. Но в мифе каждое лыко в строку. Он выручает в тяжелые времена, работает на самоутверждение, ослабляет всероссийский комплекс столицы, приглушает стон пермских сестер: "В Москву! В Москву!".

Пермь как сэндвич: снизу - невесть какая память о Перми-Биармии, куда викинги ходили за невестами (российское хрестоматийное утешение: самые красивые у нас); сверху - трогательная смешная всемирность с Сенекой и Леонардо на трамвайном стекле; между - та непридуманная жизнь, которая течет двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году.

По пути из аэропорта, за деревнями Крохово и Ванюки, справа долго виден нефтеперерабатывающий завод - источник существования. На придорожном плакате: "Оксфорд - побратим Перми". Повезло Оксфорду - побрататься с первым европейским городом. "Европа начинается в Перми" - лозунг с напором, исключающим законный, но нежелательный вариант: "Европа кончается в Перми". Откуда смотреть. Как утверждает популярный в здешнем общественном транспорте автор: "В конце концов люди достигают только того, что ставят себе целью, и поэтому ставить целью надо только высокое. Г. Торо". Мифотворчество как способ выживания - вызывает уважение.

Здесь много всероссийской мешанины: кафе-бар "Кредо", магазин "Ком иль фо", фестиваль "Мини-Авиньон", призыв "требуется повар для изготовления пельменей на конкурсной основе". Но много подлинного своего, не только умозрительного, но и того, что можно потрогать, увидеть, восхититься. Таково явление пермской деревянной скульптуры XVIII века. Местные резчики подправили облик Христа по своим идолам, создав редкой силы образы Спасителя с плоским скуластым лицом и широко расставленными раскосыми глазами. Почти кощунственное распятие: маленький, корявый, руки разведены в жесте недоумения. Домашний полуязыческий Никола с выпуклыми складками на лбу держит город, прикидывая вес на ладони. Статичные фигуры замерли в причудливых позах: в опасном наклоне вперед с какой-то чуть не удочкой в руках; с поднятой будто для голосования рукой и выражением полной готовности. До обидного недавно эти шедевры стали робко внедряться в мировой обиход. Слишком свое, чересчур вещественное: не викинги, не пермский геологический период, не центр мира и начало Европы. И легко догадаться, что в собрании Пермской художественной галереи всегда, особенно зимой, куда большим успехом пользовались "Римские бани" Федора Бронникова, где эта на переднем плане в одних лиловых тапочках.

Лиловый негр в красной жилетке неподалеку от Спасо-Преображенского собора, где размещен музей, приглашает в заведение "Солнечный блюз". Здесь, на Комсомольском проспекте, в мороз - негр из фанеры, другой бы не выдержал.

Мороз обрушивается на город ночью, внезапно, в обход прогнозов. С утра по телевизору рассказывают о технике безопасности при снятии сосулек. После обеда становится чуть легче: пошел снег - все гуще, сильнее. Молодая кондукторша подмигивает, кивает на заднюю площадку и громким шепотом говорит: "Уже третий сегодня". Видя недоумение, поясняет: "Мороженое в минус двадцать пять, я бы с ума сошла!". Мужчина с эскимо, шевеля губами, дочитывает надпись: "Истинный показатель цивилизации не уровень богатства и образования, не величина городов и количество урожая, а нравственный облик человека, воспитываемого страной. Р. Эмерсон" - и выходит с мороженым из трамвая, сразу пропадая в снежной завесе. Бабка с картошкой в авоське вглядывается в стекло: "Землепашец, стоящий на своих ногах, гораздо выше джентльмена, стоящего на коленях. Б. Франклин". Снег идет густо-густо, едва угадываются дома Мотовилихи. Старуха боится пропустить остановку, разворачивается и глядит в окно напротив: "Умственные наслаждения удлиняют жизнь настолько же, насколько чувственные ее укорачивают. П. Буаст". Старуха вздыхает.

Макарьевская ярмарка

Макарьев встает из волжских вод постепенно - шатровая колокольня, купол Троицкого собора, кресты Михайло-Архангельской церкви, потом уже и длинные белые стены. Плоской земли не видно, и долго монастырь кажется растущим прямо из воды. Красиво так, что не верится, и радостно оттого, что не верится. Теплоход идет медленно, почти бесшумно, ощущение чуда не нарушается ничем. И никем: даже досадно, после первого потрясения хочется поделиться, но на всех трех палубах "Александра Суворова" пусто. Последние разошлись перед рассветом, на траверсе Сциллы-Харибды посильней Одиссеевой: по правому борту - Ленинская Слобода, по левому - Память Парижской Коммуны.