Читаем без скачивания Всё от земли - Николай Егоров

Приписки в интересах производства. Ну, не парадокс ли! А наличие парадокса означает несостоятельность аксиомы, хотя эту несостоятельность зачастую бывает трудно обнаружить, объяснить и тем более устранить. Но трудно еще не значит невозможно. Земля все покроет. Похоронен в ней будет со временем и этот парадокс.

Как бы там ни было, руководителям городских строительных организаций легче жить: есть штат, есть сметы, есть машины и механизмы, есть материалы, строительные нормы и правила, где расписано все «от» и «до», и объекты в несколько сот квадратных метров, только шевелись сам и подшевеливай других — и то не у каждого и не всегда получается. А что делать руководителям колхозов и совхозов, у которых не только сметы — и самого объекта в титульном списке не оказывается после его утверждения? Одна инстанция заставляет немедленно строить как первоочередной, другая вычеркивает как второстепенный. Должны же хоть в чем-то проявлять себя вышестоящие во всевозможных объединениях и отделах. И уж совсем в немыслимых переплетах оказываются хозяйства с двойным подчинением. Чтобы не перечислять казусы и парадоксы, порождаемые чрезмерным администрированием, напомню лишь одну грузинскую пословицу: «В деревне, где много петухов, утро начинается позже».

И вот когда все-таки наступает это утро, а наступает оно всегда внезапно, не сверху, не снизу — со стороны откуда-то, когда появляются две-три пары здоровых рук и просят работу, срочно изобретаются всевозможные хозспособы, и объект (фиктивно, разумеется) проходит не по статьям капитального строительства, а как текущий или средний ремонт. Тоже парадокс: ремонтируется то, что появится только после ремонта. Сначала состарился, потом родился. И кому и зачем это нужно? Бедные директора и председатели и пришельцы со стороны! И те, и эти сразу же начинают испытывать обоюдную неловкость и недоумение: во-первых, не каждому и не все едино ремонтировать несуществующее или создавать новое, лишь бы заплатили; во-вторых, оказывается, одной визы руководителя на заявлениях с просьбой принять на временную работу недостаточно, и с ними надо ехать за тридевять земель в районный центр за разрешением (личным!) начальника паспортного стола. Позвольте, а как быть со статьей Конституции (Основного закона) СССР о праве граждан на труд? Почему я должен еще у кого-то испрашивать разрешения, можно мне поработать в совхозе или нет?

— У нас такое предписание.

Чье предписание, я так и не понял. И на «Вы», и по имени-отчеству, и стул поближе к столу начальник этого паспортного стола в Аргаяше поставила потом, во второе пришествие. В первое к заявлению и визе директора недоставало ходатайства по установленной форме с моей стороны, а с ее стороны — элементарной формы обращения при исполнении служебных обязанностей: «ты», «куда» чуть ли не прешься, «сядь вон там». Там — это у противоположной стенки ее кабинета, а во всю стенку комнаты ожидания плакат со строками из «Стихов о советском паспорте» на фоне огромного солнца — «Читайте, завидуйте…» — и поодаль сам Маяковский, пытающийся разглядеть, что за пятна и отчего они на светиле.

От кого бы ни исходило распоряжение об обязательной регистрации в паспортных столах области всех поступающих на временную работу, процедура эта унижает человеческое достоинство: стоишь и топчешься, как кот на горячем пепле, пока разглядывают, а не рваные ли у тебя ноздри? Иначе не истолкуешь непременность личного посещения. Ну, заглянули в паспорт — не просрочен, прописан. Спросили, где работаете — там-то, в отпуске за два года, месяц-полтора хочу потрудиться в сельском хозяйстве. Но ведь все эти сведения содержатся в документах, с которыми являешься перед очи, и комендант хозяйства, который или которая по долгу службы чуть ли не ежедневно бывает в райотделе милиции, с успехом и не без удовольствия ходатайствовала бы за бригаду, а то и не за одну. И поступающий на временную работу вместо неловкости и сожаления, зачем он поехал в эту сельскую местность, испытывал бы приятное чувство: раз люди хлопочут за него, значит, не зря ехал.

А потом еще ведь ущемляется и престиж директоров и председателей: что, они не знают, кого и зачем принимают на работу? В основном это студенты вузов, инженеры и техники, служащие. И нет ничего предосудительного и, тем более, крамольного в их стремлении приобрести лишнюю копейку общественно полезным и честным трудом.

Но почему с деревенской пропиской можно свободно устроиться на работу в городе, а с городской в деревне — только через санпропускник? Это же социальное неравенство.

Оказывается, где-то, когда-то кто-то, а случилось оно так давно, что где и когда — никто не помнит, получил заработанные деньги (приличную сумму) и отбыл в неизвестном направлении, укрываясь как злостный неплательщик алиментов. И вот с тех пор теперь ловят всех подряд.

И как только не называют: и «дикими бригадами», и «грачами» (с подтекстом «рвачи»), и «шабашниками» — чаще всего. Слов «шабашник» и «шабашничество» в современных словарях русского языка нет и не может быть, встречаются они у Владимира Ивановича Даля как производные от слова «шабаш», но совсем в ином значении (как, например, «По шабашкам на себя работаем»). На себя. Но ведь теперь они, выкраивая свободное от основной работы время, помогают решать немаловажную проблему строительства на селе. Однако это обстоятельство не помешало кандидату (доктору теперь уж, наверно) экономических наук Александру Николаевичу Шохину в статье «Непримиримость к нетрудовым доходам», опубликованной в четвертом номере научно-популярной серии «Этика» за 1986 год закончить перечень законных нетрудовых доходов таким вот подпунктом:

«доходы от индивидуальной или групповой трудовой деятельности с использованием общественно организованных форм производства («шабашничество»), превышающие общественно нормальную оценку трудового вклада».

И в скобках, и в кавычках, но — шабашничество. И что тут предосудительного, и такие ли уж превышающие нормальную оценку их доходы? Те же советские люди, работающие в советском хозяйстве, но работающие временно, и поэтому не «от» и «до», а с темна до темна: отпуск не бесконечен. И качественно не хуже, а лучше постоянных, потому что от оценки их трудового вклада зависит размер аккордной доплаты. И не все горожане за рублем единым едут на село по доброй воле, но их застенчивая попытка объяснить истинную причину стремления в деревню по зову партии и правительства вызывает иногда такой закоренелый аморализм типа «не шоркай мне уши», что кровь сворачивается, как от сильного отравления угарным газом.

Но с каких пор и в силу каких причин началось это отрицание моральных устоев и общепринятых норм поведения в нашем обществе, нигилистическое отношение ко всяким нравственным принципам? И не отрицалось ли и само понятие патриотизма? Если и не отрицалось, то под сомнение ставилось, и болеющих душой нередко принимали за душевнобольных. А мне вовек не забыть Колю Матушкина.

Тракторист божьей милостью и потомственный пахарь, выращенный самой землей, не мыслил он себя без нее, но, потеряв пальцы на правой руке все до единого во время ремонта, был отстранен врачами от управления самодвижущимися машинами и механизмами, а стало быть — и от пашни.

— Случай — несчастней смертельного.

Это его слова. И воспринимались они как «от земли произошел, земля же приняла бы на вечное и бережное хранение, и никакой обиды на судьбу».

Маресьев без обеих ног добился разрешения летать, а Коля Матушкин всего-то без пяти пальцев на руке не мог упросить оставить его на тракторе.

Каких-нибудь сорок лет назад фактор патриотизма сыграл бы как основной, а здесь советский человек, чтобы по любимому труду не болела душа каждодневно, вынужден был от глаз подальше уехать в Златоуст и оттуда, в пору вспашки паров, отхлопотав очередной или внеочередной отпуск, летел, куда и ворон костей не заносил, и с шестнадцати до восьми, сменив штатного тракториста, не вылезал из-за рычагов приезжий, давая по пять, по шесть норм.

— Учитесь, — ставил его на пьедестал почета перед своими управляющий Татищевским отделением.

И с Колей переставали здороваться. Не замечая протянутой комолой руки, посылали на букву дореформенного русского алфавита и добавляли с кривой ухмылкой: «П-патриот».

И ладно, только бы не здоровались, а то ведь и заправляли соляркой пополам с водой, и оставляли без ужина, и разлаживали систему гидравлики, и забывали отвезти в поле.

А он все равно пахал. По шестнадцати часов кряду. Без перекуров и остановок, чтобы поесть. И только на рассвете, когда пашня вставала на ребро и земля начинала вращаться вокруг трактора, как вокруг центра Вселенной, приглушал тракторист ненадолго мотор и, упав ничком в горячую борозду и закрыв глаза, обретал точку опоры.