Читаем без скачивания Падшие в небеса - Ярослав Питерский

— Вер, а мы не скажем ему, что ты беременна. Просто скажем, что хотим пожениться и все! Что тут такого? Кто там считать потом будет — на каком ты месяце?

— Да, но для этого тебе придется попросить у него разрешения на нашу свадьбу.

— Ну и попрошу. Какие проблемы? Вера стала совсем грустной. Она отпила чай и покачала головой:

— Он может не разрешить.

— Почему? — Клюфт с удивлением посмотрел на Щукину. Она сидела за столом и обречено смотрела в одну точку на стене.

— Почему Вера? Почему?

— Он не любит тебя Паша. И ты должен это знать. Он не любит тебя и просто так разрешения мне не даст. Клюфт пожал плечами. Ему стало обидно. Комок подступил к горлу. «Отец ее любимой женщины оказывается, его не любит. За что? Он даже его не знает. За что он может не любить человека, с которым почти не знаком?» — подумал Павел.

— И за что же он меня не любит? Я его видел лишь два раза. И то мельком. Ты, что про меня, что-то плохое ему рассказала? — обиженно спросил Клюфт.

Вера встала. Она подошла к Павлу и обняв его за шею, положила голову на грудь:

— Ну, что ты, что ты Паша! Как ты можешь?! Как я могу, что-то плохое рассказать?

— Ну, тогда с чего он так ко мне относится?

— Хм, Паша. Ему твоя фамилия не понравилась.

— А, что плохого в моей фамилии? Клюфт — нормальная немецкая фамилия, — удивленно сказал Павел. Он погладил Веру по спине. Он прижал ее к себе крепче. Она ойкнула и отстранившись, испуганно сказала:

— Осторожнее Паша! Ты меня так, вернее нас раздавишь!

— Извини. Извини. Вера, я тебя так люблю! — Павел вновь взял ее руку и прижал к своей щеке. Щукина строй рукой погладила его по голове:

— Я верю Паша.

— Так, что плохого в моей фамилии? Клюфт? Вера Клюфт? Пойму будет звучать не плохо! Вера кивнула головой:

— Мне тоже кажется. Только вот моему отцу. Ему не докажешь. Ему не нравятся немцы. Он говорит, что в Испании, они задушили революцию. Павел отпустил ее руку. Пройдя к столу, сел и налив себе чая, раздраженно сказал:

— В Испании революцию задушили не немцы, а фашисты. Это большая разница.

— Я ему тоже об этом говорила, — оправдываясь, ответила Вера. Она подошла к Клюфту сзади и обняв его за шею наклонилась к его лицу:

— Но, он, меня не слушает. Говорит, все немцы — фашисты.

— Ты, тоже, так считаешь?

— Дурачок! — Вера поцеловала Павла в щеку и прижалась к нему всем телом.

— Нет, правда? Я же не виноват, что у меня отец был немцем, дед был немцем.

Но, они жили, тут в Сибири, уже двести лет! Они лечили людей! Что, тут плохого?!

— Паша. Почему ты передо мной оправдываешься? Мне то все равно — кто ты по национальности! Ты мой самый любимый человек! Я люблю тебя! Паша, мне все равно кто ты — хоть вождь племени из Африки! — Вера отпустила объятия и села рядом с Клюфтом за стол. Он, опустив голову, сидел и молча смотрел на пол. Щукина улыбнулась и вновь погладила Павла по волосам:

— Паша, в конце концов — мне жить с тобой. И не надо расстраиваться на счет моего отца! Ну, он такой человек! Он так считает! Паша! Ну, что поделаешь?

— И все равно, мне обидно. Что такого, что я немец? Что в этом такого? Я ж не виноват?

— Нет, конечно! Немчик ты мой дорогой! — Вера потянулась и поцеловала его в щеку. Клюфт немного успокоился и грустно улыбнулся:

— А знаешь, на работе мне и никто до сих пор вот не корил в этом. В национальности моей. Странно. Вера насторожилась:

— А, что могут укорить?

— Ну, не знаю. Вот мне статью редактор приказал написать. Про буржуазного националиста — прокурора района Таштыпского. Он хакас по национальности. Вот такая петрушка.

— А ты?

— Что я?! — не понял вопроса Павел.

— Ты согласился?!

— Вера! Как ты можешь? Как я могу не согласиться! Если бы ты знала — я сейчас на самом передовом краю борьбы! Знаешь, сколько среди нас затесалось этих перевертышей — троцкистов, бухаринцев? Куча! Завтра выйдет номер — почитай мою статью! Про Минусинск — почитай! Узнаешь! Про вредителей! Она на первой полосе будет! Я сейчас Верочка, как говорится — ударная сила редакции! И то ли еще будет! То ли!

Вера совсем погрустнела. Она опустила голову. Потянувшись за стаканом — отпила уже остывший чай. Клюфт погладил ее по руке:

— В чем дело Вера? В чем дело?

— Я боюсь Паша.

— Чего?

— Ты же сам говоришь — пока тебя никто не укорил в твоей национальности.

— И, что? И не укорят!

— Да нет, ты не понял. Ты еще Паша — ничего не понял.

— Да, что я должен понять?

— Ой, Паша. Страшно мне. За отца страшно. За других людей, которые говорят, такие же вещи. Страшно. Они словно заколдованы!

— Ты о чем?

— О том Паша. Они все, вдруг стали — искать врагов! Вот и ты…

— А, что я?

— Что ты говоришь Паша? Что ты говоришь — ты послушай себя со стороны?

— А, что такого я сказал, — Клюфт опешил от рассуждений Верочки.

— Да ничего. Ты тоже ищешь врагов. Ищешь. Специально. Говоришь про них. А если их нет?

— Кого? — не понимал Клюфт свою возлюбленную.

— Ну, врагов Паша. Врагов. Если они просто выдуманные?

— Как это выдуманные? — разозлился Клюфт. — Я же сам их видел! Они сидели.

— И что? Они признались? Они говорили, что вредили нам?

— Да… — Павел вдруг понял — куда клонит Вера. Ему стало не по себе. Она говорила почти его же мысли. Его позавчерашние мысли! Он, действительно — смотрел на тех людей, на скамье подсудимых, в Минусинске и сомневался. Он сомневался в их показаниях! Он говорил об этом Смирнову! Но потом, потом, он, почему-то стал, уверен в их виновности и вот — его любимая говорит ему, его же мысли. Его сомнения!

Вера, продолжала грустно говорить. Она, словно исповедовалась. Павел боялся ее прервать. Голос был тихий и ровный. В нем почти не было интонаций. Просто мысли вслух. Страшные мысли Верочки:

— Паша. Вы все как ослепли! Вы все озлобились! Одумайтесь! Вы стали злые. Что за сумасшествие? Паша, это страшно! Страшно! За последние, пол года мне стало страшно жить! Все друг друга подозревают! Говорят, о каких то врагах! Ищут, каких то вредителей! И радуются, радуются, когда их находят! И вот ты! Паша и ты! Мой отец говорит мне по вечерам страшные вещи! Он говорит о врагах на его заводе! Какие враги? Там не было не каких врагов! А совсем недавно, арестовали его товарища. Дядю Леву Розенштейна! Они с моим отцом дружили лет двадцать! Я выросла с его детьми! Мы вместе играли! И, что? Дядя Лева оказался вредителем! Они оказался врагом и как потом сказал отец агентом английской разведки! Шпион! Понимаешь, Паша дядя Лева — шпион! И отец в это поверил! Он радовался, что его арестовали и поймали! А я, знаю дядю Леву! Какой он шпион? Ну, какой он шпион? Ерунда какая-то! Я думала, что ты, ты-то вот работаешь, в газете и будешь знать — что происходит! Но вижу — я ошиблась. И ты туда же! Ты строишь планы! Какие планы Паша? Поймать врагов народа? Павел обомлел. Его любимая говорила страшные слова. Слова, которые, могли крутиться в голове, но которые — никогда нельзя было произносить в слух! И он слушал эти слова. Он! Он дал клятву Смирнову — никогда не говорить и не слушать об этом! Он нарушил клятву! И заставила его нарушить — его любимая! Его самый дорогой и близкий человек — Вера, та, за которую он готов отдать все, даже жизнь.

— Пойми Паша. Это страшно. Страшно.

— Вер, ну если это есть, как этого бояться, — слабо попытался протестовать ей Клюфт.

— Что есть? Ты веришь в это? Паша? Ты веришь, что те люди — в Минусинске, были врагами? Павел задумался. Он ничего не ответил. Щукина, ухмыльнулась и грустно, улыбнувшись, продолжила:

— Паша. А если тебе завтра скажут — вот, она вредитель! Она, Вера Щукина — вредитель, враг народа! Ты поверишь?

— Ну, что такое, ты говоришь? Вера! Как ты можешь? Ты, уже переходишь границы допустимого! Ты бьешь ниже пояса!

— Нет, Паша, я просто спрашиваю. И хочу понять — как ты себя поведешь в такой ситуации?

— Что? Да какая там ситуация? Вера — успокойся! Ты просто расстроена. Ты утрируешь все! Тебе все кажется в черных тонах — такое бывает! Верочка! Подумай лучше о нас! Зачем ты говоришь все это страшное и нелепое?

— Нет, Паша. Я нормальна. В отличие от тебя — я реалист. Я все реально понимаю. Так, как Паша, ты бы повел себя, в такой ситуации? Если бы тебе сказали, что я — враг народа? Павел резко вскочил. Стул повалился на бок. Клюфт дернулся и подбежал к окну. Там, в темноте, он вдруг увидел человеческие ноги. Ботинки, валенки, сапоги — топтали, укатанный снег. Прохожие спешили по своим делам. Павел покачал головой и закурил папиросу. Ему не хотелось ничего говорить. И больше всего ему не хотелось, что бы говорила Вера. Он понял — он хочет, что бы она замолчала. Просто замолчала. Но Щукина налив себе еще чая, улыбнулась, и словно издеваясь, сказала:

— Паша, так ты верил бы, что я враг народа?