Читаем без скачивания ...и чуть впереди - Алла Драбкина

Была одна деталь, которая очень сблизила Машу с ним по-человечески, но возможность даже самой пустяковой влюбленности привела к нулю. Как-то раз Маша нашла в пионерской комнате письмо, которое, как потом выяснилось, писал Виктор Михалыч своим родителям Там было «извените» и «доеведание».

После этого «извените» Маша не могла смотреть на Виктора Михалыча без смеха. Она понимала, что это, наверное, какой-то снобизм, что ли, обращать внимание на такую чепуху, но именно из-за этой чепухи уже не могла относиться к нему хоть сколько-нибудь серьезно.

Да и Виктор Михалыч на серьезность ее отношения к себе не претендовал. Он, как советует медицина, заглушал спортом все ненужные пока эмоции.

Зарядили дожди. Даже линейки были отменены, а зарядку делали прямо в палатах. На педсовете было решено использовать дурную погоду для проведения смотра отрядной самодеятельности и конкурса на лучший рисунок. По отрядам раздали краски и бумагу. Кто умел — рисовал. Кто умел — пел, танцевал и даже участвовал в каких-то пьесах, которые на ходу сочиняла Верка-поэтесса. Пьесы, в основном, интересовали девочек, потому что по старой лагерной традиции участницам выступления разрешалось завиваться и краситься.

Маша нужна была везде, без нее не знали, что рисовать, какую песню лучше спеть, можно ли поставить пьесу «Кармен» (Верка уверяла, что это будет пьеска минут на пятнадцать).

Ясно, что толку от всей этой кутерьмы было мало. Правда, смешно было наблюдать, как мальчишки рисуют, сам процесс рисования.

— Вот это танк… Тр-р-р… А это самолет над ним летит… Ж-ж-ж… Пум! Пум! Пум! — это бомбы упали. Взрыв. Тарарах!!!

И вся картина яростно зачеркивалась, поскольку взрыв — дело нешуточное. После взрыва ничего и не должно остаться. Предложить такую картину для выставки было невозможно.

Всерьез рисовала только Нина Клейменова.

— Мария Игоревна, посидите минуточку, я вас нарисую…

Она рисовала легкими штрихами, как опытный художник. Многие из ребят побросали свои дела, встали за ее спиной.

— Непохоже, Мария Игоревна красивее.

— Дурак, у нее и вышло красиво.

— Дай карандаш, — вдруг резко сказал подошедший к Нине Женька Лобанов, — рисунок дай. Резинку.

Нина подчинилась. Женька несколько секунд рассматривал Машу, что-то стер, что-то подправил.

— Ну, даешь… — заахали ребята.

Маша посмотрела тоже. Да, лицо на портрете было гораздо красивее того, что она привыкла видеть в зеркале.

— Вот это уж точно похоже, правда?

— Ага, Лобан, ты прямо гений в трусиках.

— Я попробую красками, — угрюмо буркнул Женька.

— Но у меня нет времени позировать, — засмеялась Маша.

— Ничего, обойдусь…

Витька Шорохов горланил на всю палату:

Убегу — не остановишь,Потеряюсь — не найдешь,Я — нелепое сокровище,Ласкающийся еж…

— Наташа, встань туда, — кричала Верка, — взмахни веером и сквозь зубы скажи: «Я не люблю тебя. Хоть ты меня зарежь!» А ты, Булкина, вскричи: «Погибни, несчастная!»

— Тут у меня должна красиво упасть на грудь коса, — останавливала репетицию Наташа. — У мамы дома есть коса, я попрошу прислать.

Светит месяц, светит ясный,Светит полная луна,Марья, Дарья, АкулинаВыходили со двора…

Это Андрюшка, Ленька и Купчинкин разучивали свой номер, натянув предварительно на головы девчоночьи платочки.

Еще в дождливую погоду писали письма родителям. Маша специально устроила час для писем, иначе ведь ребят не заставишь. Потом почти каждый из них подходил с просьбой проверить ошибки. Все письма без исключения сразу начинались с просьбы привезти конфет или свежих огурцов и помидоров. Никаких тебе вступлений и описаний природы. Еще писали, что у них хорошая вожатая. Ребят нисколько не смущало, что Маша это читает.

Несколько раз в отряд заглядывала начальница. Губы ее были профессионально поджаты. Указывала на беспорядок — везде обрывки бумаги, да еще вымазанной клеем (Нина Клейменова с группой ребят делала из папье-маше кукол), в раздевалке — свалка вещей, неизвестно чьих, заляпали красками пол. Маша уже знала, что на педсовете ее ожидает новая «порция горячих», но она не могла отравить ребятам часы вдохновения, поэтому сама подбирала за ними, сама находила владельцев раскиданных в раздевалке трусов, маек и ботинок.

Верный друг Андрюшка Новиков следил за каждым ее шагом и добродушно помогал, так просто, от чистого сердца, ни на кого не ворча и не злясь.

«Наверное, это непедагогично», — думала Маша. Но она уже так любила всех этих ребят, что забывала о всякой педагогике. Она почти физически ощущала эту свою любовь. Это было блаженство: смотреть на их рожи, гладить по мягким волосам, ощущать их полное к себе доверие.

Ей даже казалось, что если есть на свете счастье, то оно похоже на ее теперешнее состояние.

По вечерам в клубе устраивались танцы. Девочки танцевали с девочками, мальчики — с мальчиками. Настоящее назначение танцев понимали только ребята из первого отряда, остальные просто веселились.

— Мария Игоревна, у вас нет отбоя от кавалеров, — смеялась Нора Семеновна.

Действительно, и мальчики, и девочки не давали Маше отдохнуть. Мальчишки устраивали целые побоища за право с ней танцевать. Бедному Виктору Михалычу с большим трудом удавалось урвать хотя бы один вальс. Танцевать с пионерками он избегал: уже несколько девочек из первого отряда написали ему любовные письма, и он боялся их, как огня.

Потом под стук дождя по тонкой крыше Маша читала ребятам «Остров сокровищ» и видела, как смотрят на нее из темноты большие от страха и любопытные глаза.

Ну так чем по сравнению с этими заинтересованными глазами было брюзжание Нины Ивановны и постоянная тройка «за чистоту помещения» на доске лагерного соревнования?

…Рисунки были вывешены в пионерской комнате. Вожатая первого отряда не придумала ничего умнее, как заставить всех до единого рисовать один и тот же букет цветов. Нина Ивановна, возглавляющая группу педагогов, одобрила вожатую за массовость и «вовлечение». Смотреть на эти бесконечные букеты было скучно.

Вожатый второго отряда сам рисовал неплохо, и, к сожалению, чувствовалось, что по каждому рисунку прошлась его рука.

Вот сейчас подойдут к стенду третьего…

— Вы что, Мария Игоревна, с ума сошли?

— А что такое?

— Нет, товарищи, вы только посмотрите…

Все посмотрели и весело рассмеялись. «Мария Игоревна на качелях», «Портрет Марии Игоревны», «Мария Игоревна нам читает», «Мария Игоревна сердится», «Наша вожатая»… Чуть не половина рисунков — ее портреты.

Маша смотрела на свои собственные портреты и хохотала от души. У этой самой «Марии Игоревны» нос не всегда был на месте, глаза косили, уши были величиной с репродуктор, а рот не умещался на лице.

— Но вот это просто превосходно! — ткнула Нора Семеновна в один из портретов. Это рисовал Женька Лобанов. Портрет назывался: «Мария Игоревна смеется».

— Очень похоже, — сказал Виктор Михалыч. — Как вылитая…

Маша почувствовала, как у нее запылали щеки. Очень красивая была на портрете девушка. Маша подумала даже, что, будь она такой на самом деле, мальчишки в школе не относились бы к ней по-дружески, не доверяли бы своих тайн.

— Это возмутительно, — сказала Нина Ивановна.

— Но почему? — удивилась Нора Семеновна.

— Заставлять детей рисовать себя…

— Но я не заставляла! — Маша почти плакала. — Вы же сами поручили мне съездить на почту.

Она действительно даже не знала, что каждый, как может, будет рисовать ее. Ведь все рисовали какие-то танки, самолеты, цветы, грибы… И развешивали рисунки без нее.

— Это несомненно, что третий отряд всех переплюнул, — сказал музрук, — тут даже говорить не о чем. Машенька, вы можете гордиться… А этот Лобанов просто талант. Понимает, чертенок!

— Это рисовал Лобанов? — подозрительно спросила Нина Ивановна.

— Так ведь написано…

— Я, конечно, присоединяюсь к большинству…

Уже не в первый раз Маша замечала, что фамилию Лобанова начальница произносит с благоговением. По Машиному подозрению, отец Лобанова был какой-то крупной шишкой.

…Потом, наедине с Норой Семеновной, Маша расплакалась.

— Я же ничего не сделала, чтобы они меня любили. Я палец о палец не ударила. Я просто пришла, ожидала любых гадостей, а они взяли и полюбили меня. Нора Семеновна, ведь я не заслужила, а? Мне стыдно принимать от них такое! Я ведь ничего не знаю, никакой педагогики…

— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.