Читаем без скачивания ...и чуть впереди - Алла Драбкина

— Что с вами, Дмитрий Степаныч? — взволнованно вскочил Гамбарян.

— Кровь… У вас на ноге, глядите…

Гамбарян рассмеялся.

— Что вы, да это же носок! С таким, извините, дурацким узором… Белый с красным, домашней вязки…

Сил на то, чтобы засмеяться, Лобанову не хватило. Он обозвал себя идиотом и быстро спустился в свой кабинет, почти побежал.

Раньше с ним такого не случалось. Даже мальчишкой-студентом он резал спокойно и хладнокровно. Правда, те операции были полегче. И намного. Невропатолог Надя Сучкова уже несколько раз звонила ему и требовала, чтобы он зашел. Потом даже стала присылать повестки. Зря он рассказал ей о том, что с ним бывает в последнее время.

— Ты болван, а не врач, — говорила она при встрече. — Кончится тем, что я вышлю за тобой скорую помощь и положу на исследование. Ты ненормальный.

— Гениальный человек не может быть нормальным.

— От скромности не умрешь.

А ведь Сучкова была права. Но он говорил себе «нет». Ну, устал, немножко устал. Ну, бессонница. Так это тоже от усталости.

…Вечером он сидел в ресторане и пил с какими-то незнакомыми людьми. Он пил и говорил о сегодняшней операции, показывал всем свои руки и утверждал, что когда-нибудь в музее под стеклом будут лежать его руки, выкованные из золота. Он кричал: «Мое, а не богово!» Его принимали за напившегося афериста, усмехались. Но это — только пока были трезвы. А потом уже сами хвастались кто чем мог, и нельзя было разобрать — кто врет, а кто говорит правду.

Лобанов же хвастался оттого, что выпил, что был один, и все эти веселые люди, пришедшие с женщинами или с компанией, не знали, что он сегодня сделал. И никто никогда не расскажет им об этом, а если и расскажут, то разве узнают они его в толпе? Так, скажут, немолодой, некрасивый рыжий битюг.

В соседнем зале ресторана шла грузинская свадьба. Оттуда доносились звуки лезгинки. Он зачем-то пошел туда. Потом, кажется, танцевал лезгинку. Наверное, у него это получалось, потому что ему хлопали и затащили за стол. Потом он пел вместе с грузинами песню, ни мотива, ни слов которой не знал, и короткому пьяному его счастью мешала только мысль о том, что он не смог поехать к Женьке.

Очнулся он часа в четыре утра в чьей-то незнакомой комнате. Лежал на диване одетый, только ботинки были сняты. На кровати лежала незнакомая женщина. Сообразил, что это официантка из ресторана. На душе было трезво и тревожно.

Он осторожно встал, чтобы не разбудить женщину, обулся, положил на стол пятерку и вышел в темный коридор. С трудом нашел дверь, с трудом отыскал замок.

Улица была пустынна, ночь прозрачна, и город был виден как на ладони — прекрасный, стройный город, как назло — такой светло-красивый.

Он шел, делая вид, что не знает, куда идет, хотя отлично знал.

В Женином окошке горел свет. Очевидно, работала над «возлюби ближнего». Очередная статья, где она описывала какого-нибудь чудака, который возится с детьми, или какого-нибудь неизвестного героя войны.

— Представляешь, что за тетка, — начала она, даже не поздоровавшись, — разведчица. Маленькая такая, голосок как у девочки. Простенько так все о себе рассказывает: про гестапо, про пытки… Я ей говорю: «Вы так чудесно выглядите, вы совсем молодая». А она в ответ так спокойно: «Так мне тогда шестнадцати еще не было». А потом ложка на пол упала, а она мне говорит: «Поднимите, пожалуйста, мне трудно». Я подняла и спрашиваю: «Радикулит?» И представляешь, она отвечает: «У меня ног-то нет, протезы. Я, конечно, могу, но не без труда». Ну как про такое писать?

— Так и пиши, — сказал Лобанов.

— А я сижу и плачу, — сказала Женя.

Лобанову очень захотелось вдруг взять и рассказать ей, как он сегодня, то есть нет — вчера, после операции, тоже чуть не заплакал, как все чаще с ним это случается, и вообще рассказать про весь вчерашний день с его чистотой и грязью, чтобы освободиться от всего, очиститься. Он не боялся, что Женя его осудит, потому что знал, что она может принять и понять любую душевную боль, что она никого от себя не прогонит, ни перед кем не захлопнет дверь.

Это она, кажется, рассказывала ему случай про какого-то великого человека, который оказался на острове, куда ссылали прокаженных. Этот человек проходил мимо старика, который курил цигарку. На губах у старика была язва. Человек задержал на нем взгляд, а старик понял его так, что он хочет курить, потому что табак на острове был неслыханной роскошью, И старик протянул ему окурок. И вот вполне здоровый человек взял у прокаженного окурок, затянулся и вернул с благодарностью.

Наверное, Женя могла бы поступить так же.

Рассказать ей все. Сейчас же. Про усталость, про одиночество, про то, как хочется любви.

Вместо этого он сказал:

— Ты мастер делать героев. Ты и меня сделала героем. Без твоей статьи меня бы никто и не знал. А теперь осаждают. Хотя я, в сущности, сукин сын.

— Нет. Я бы за твою работу за миллион не взялась. Помнишь, меня чуть не вынесли из операционной?

— Ну, тогда-то был пустяк…. А вот вчера, — он махнул рукой.

— Что вчера?

— Да так. Слушай, старуха, а почему мы с тобой никогда не спали?

— Потому что я не хочу терять тебя.

— Разве это обязательно?

— Откуда я знаю. Просто некоторые мужчины сначала спят с женщиной, а потом мстят ей за это.

— Ну а если жениться? — он приложил все усилия, чтобы это прозвучало как юмор.

— Стара я, брат Митя, — точно так же ответила она.

— Любви все возрасты покорны…

— Митенька, у меня нет юмора, — сказала она. — Ужасный недостаток для журналиста. Я где-то читала, что дурные женщины любят романтику: чтобы им подносили цветы, чтобы из-за них дрались. Я, наверное, дурная женщина.

У Лобанова сжалось сердце. Слишком много невероятных совпадений на жизнь одного человека: это были Наташины слова.

— Кто написал рассказ «Легкое дыхание»? — спросил он.

— Букин, — удивленно ответила она. — А при чем тут?..

— Да так.

— А не испить ли нам кофейку? Мне нынче спать не придется. Утром на завод, там будут спускать корабль…

— Кофейку так кофейку, — ответил он.

Хоть он так ничего ей и не сказал, но почувствовал себя значительно лучше.

Было утро его выходного дня, и он уже думал о том, как поедет к сыну.

Давным-давно, когда Лобанову было всего двадцать пять, произошла эта история. Не так уж много он тогда схватил рентгенов, да и здоровьишко было на высоте, поэтому внешне ничего не изменилось. И разве может всерьез относиться к своему здоровью двадцатипятилетний верзила, проведший детство в деревне на простой еде и парном молоке? Конечно, как врач, он должен был об этом подумать, но до того ли ему было. Да, его проверяли, да, ему говорили, что следует обратить внимание… Оказалось, что все в порядке.

Он тогда занимался легочной онкологией. В двадцать пять лет ничего не стоит часами торчать в рентгеновском кабинете, с царственным пренебрежением относиться к технике безопасности и быть уверенным, что ты здоров как бык и будешь так же здоров всю жизнь.

Потом он женился на милой, хорошенькой лаборантке Асе. Даже теперь, понимая, что Ася была милой куколкой, не более того, он все же скрипел зубами, вспоминая о нанесенной ему обиде (до сих пор он считал, что это она его покинула).

Ася хотела ребенка. Он сам ни в каких детях, конечно, не нуждался. Но желание Аси было для него законом, потому что тогда ему казалось, что Ася — счастье, посланное самой судьбой. Ему, сиволапому медведю из тайги, досталась девушка, по которой сходил с ума весь институт. И неглупая девушка! Как он смеялся сейчас, вспоминая, что ее способность болтать о чем угодно казалась ему признаком ума и эрудиции…

Теперь-то он знал, почему Ася хотела ребенка. Ведь он по наивности своей не замечал, что в него, оказывается, были влюблены все девчонки, не замечал, как Ася боится его потерять, не знал, что рождение ребенка — самый примитивный женский метод удержать мужчину. Теперь-то он понимал, что и Ася не так уж мечтала стирать пеленки и отказаться от свободы, что вряд ли она была бы хорошей, матерью. Да, скорей всего, ей просто не хотелось работать, а хотелось сидеть дома.

— Ребенка так ребенка, — сказал он, — будет вам и белка, будет и свисток.

Но Ася не беременела. Пошли к врачу. Сказали, что все в порядке, она абсолютно здорова. Пусть, мол, обследуется муж.

А ему врач сказал:

— Да, ваши опасения, к сожалению, подтверждаются. Жена ваша тут ни при чем. Насколько я понимаю, в супружеской жизни это вам не вредит, есть ведь и бездетные пары… Но ребенка… Вы сами врач, вы должны понять… Сколько вам тогда было? Двадцать пять? Да, видимо, эта история не прошла для вас бесследно.

Лобанов играл двухпудовой гирей, гнул подковы, мог пробежать сколько угодно, и вдруг оказывается, что он неполноценен, он не может дать счастья любимой, не может сделать ее матерью.