Читаем без скачивания Афродизиак - Александръ Дунаенко

Я проходил среди оградок и памятников. История Растсовхоза — здесь она, на этих улицах. Биографии жителей посёлка моего детства уже заключены в строгие рамки «родился-умер». Нет уже ни Мальзама, ни Доблера, ни Колтайса. Давно ушли из жизни гроза местных мальчишек Ильинёв и глухая баба Тишиха. Но это — старшее поколение. Все те, кто не только видел войну, но многие из которых прошли её от Берлина до Магадана. Весь Растсовхоз — это выстроенные в сороковых-пятидесятых годах бараки, заселённые ссыльными со всей нашей свободной страны и дальнего зарубежья. А вот и… Алеся… Двинская… Господи! Неужели и?.. Алеся была ровесницей, помогала своей матери разносить почту. Весёлая школьница, она забегала и к нам, заносила письма, газету «Путь к коммунизму». Однажды… День был жаркий, летний, Алеся, как всегда принесла свежую газету. Улыбаясь, стояла в проеме входной двери, в тонком платье, насквозь просвечиваемая солнцем. Эротическое видение ударило меня по голове, не помню, как стал забирать газету. Алеся рассмеялась, отскочила. Я взялся отнимать, будто бы случайно коснулся ладонью юной, упругой, груди. Сжал её, волнуясь, сходя с ума. Смеясь, Алеся отстранилась от меня, убежала… А я тогда — то ли в седьмой класс ходил, то ли в восьмой. К девчонкам не прикасался ещё ни разу. Девичья грудь… Как это интересно! И как хотелось бы повторить, потрогать ещё… Хоть беги следом, догоняй… Алеся ушла, а у меня всё дрожало внутри. И даже снаружи, по вздыбленным сатиновым бриджам, волнение моё ещё долго было заметно… И вот Алеся здесь. Н а фото — молодая женщина, в которой с трудом узнавалась моя смешливая односельчанка. Я спросил у знакомых в посёлке, что случилось с Алесей Двинской? Ответили, не помню, кто: — Рак груди… А ещё раньше на самосвале разбился её муж, мой одноклассник, Витька Мелешкин. Женились они как-то непонятно. Витька бегал за Валькой Пелевиной, но что-то у них там, не срослось. Как это обычно водится, Вальке нравился совсем другой парень. Ну и Витька психанул, заслал сватов к Алесе. У них раньше, наверное, что-то уже по юности, по баловству, было, ну и — поженились. А у Витьки ещё была сестра, Галина. Галька… Щупленький тонконогий подросток с большущими чёрными глазами. А ещё — у неё были длинные чёрные волосы. Которые Галькина мама всегда заплетала в косы, но иногда она бегала по двору и просто с распущенными волосами. Мы были соседями, и я заглядывался на черноволосую девчонку, ожидая, что порыв ветра вот-вот обнажит, покажет, как можно выше, её тонкие ножки. Да… Галька… В шестидесятые года население нашего советского хозяйства стало потихоньку выбираться из бараков. В черте посёлка находился «лиман», огромная мелкая лужа, которая с весны заполнялась водой, а потом медленно высыхала на протяжении всего лета. Оставалось ровное поле из серой, намытой с далёких холмов, глины. Прекрасный строительный материал, как оказалось. Вообще — эти ссыльные, их пока не убьешь, всё старались выжить. Сколько раз этих немцев, татар, молдаван выбрасывали среди зимы из вагонов в голую степь, и — ничего, выживали. Не все, конечно. Но год-два, десять лет — выкапывались землянки, строились дома… Как только наш «лиман» слегка просыхал, туда устремлялись строители. На обширную, поросшую ярким, зелёным спорышом, лужайку, выносили мокрую глину. Смешивали её с соломой. Забивали в прямоугольные деревянные формы. Потом вытряхивали оттуда мокрые кирпичи. Раскладывали их для просушки. К осени вся лужайка заполнялась пирамидами, составленными из самодельных кирпичей. А потом из этих, практически, бесплатных, кирпичей строились дома. Так отстроили свои аккуратные улицы немцы. Так построили себе дом Мелешкины. А потом, рядом с ними, появился и наш дом… Мы Витькой быстро подружились. У нас во дворе ещё не было ничего, потому что мы только, как переехали из барака в свои новые хоромы. А Мелешкины уже обжились. И свиньи у них уже были, и погреб, и крыжовник в палисаднике. Возле сарая у них стояла почему-то пустая в то время деревянная клетка для свиней, которая для нас, детей, представляла настоящее сокровище. Клетка могла быть и океанским кораблём, и самолётом, и — роскошным домом. Галька от нас была заметно помладше, поэтому мы её часто беззастенчиво дурили. Так, позвали однажды и поспорили, что не напишет она на свинячьей клетке: «Лей, лей! Не жалей! Чтобы спору не было!». Галька взялась писать. Ну, мы на неё сзади, пока писала, с полведра воды из кадки и вылили. Очень было смешно. Она на нас с кулаками, а мы ей про её надпись: — Сама, мол, сказала, чтобы не жалели!.. А ещё Галька любила поспать днём. И сон у неё бывал таким, что пушкой нельзя было разбудить. Однажды мне пришлось принять участие в попытках поднять Гальку с постели, когда всей семьёй ей нужно было куда-то поехать. Мы с Витькой стаскивали вялую, мягкую Гальку на пол, брызгали в лицо водой. Витька её щипал. Мы с полчаса повозились с мёртвым тёплым человеком, потом уложили Гальку обратно в кровать, потому что дело безнадёжное. Пока не проспится, не выспится — никто её никуда не повезёт. Так вот… Про этот Галькин сон… С детства у меня преобладало мужское, мальчишеское окружение, поэтому юная соседка с голыми летними ногами очень даже привлекала моё внимание. Но в школьном возрасте внимание мальчиков к девочкам чаще проявляется через грубости. А пообщаться с Галькой как-то по-другому, не только, чтобы воду за шиворот, у меня смелости не хватало. Ну и внимание моё тогда было сосредоточено в основном на примитивном подглядывании. Как девчонка Галька пройдет по двору, как кормит кур, как — о счастливый миг! — как в коротком своём платьице взбирается по лестнице на чердак. А ещё заприметил я, что часто свою сиесту Галька любит проводить на погрЕбке, деревянной надстройке над погребом. Уходит туда после обеда и на два-три часа отсутствует для человечества в своём смертельном сне. Я стал осторожно прокрадываться к деревянному строению. Не сразу, не в один день. Как Ленин — шаг вперёд, два шага назад. И вот осмелел уже настолько, что добрался до самой стенки и через щель смог посмотреть, где и что делает объект моего наблюдения. Объект спал на ватном тюфяке, посреди погребки. И мои смелые, сладкие ожидания во многом оправдались. Галька лежала, свободно разметавшись, платье у неё задралось, смялось, и можно было и ноги её рассмотреть во всю длину и даже бледно-голубые, в цветочек, трусы. Я простоял три-четыре минуты, потом запереживал, что меня могут застукать за таким бессовестным занятием и — сбежал. Сердце от волнения колотилось. Во рту пересохло. Вот так вот — первый раз увидеть девчонку, почти голую! Как колотилось сердце! Если бы так на женщин реагировали старики, то уходили бы они с разорванными сердцами из жизни быстро, почти без мучений. Но — на то она и молодость, чтобы многое выдерживать. Я не только не умер, но и на следующий день попытался опять повторить свой подвиг разведчика. И кто бы удивился тому факту, что простого подглядывания мне скоро показалось мало. Что мне захотелось — вначале зайти в погребку, а потом и присесть, прилечь рядом со спящей красавицей. Вначале я её просто рассматривал. Потом тронул пальцем. Хотел проверить — так ли крепко она спит. Потом гладил уже ладонью и — всё смелее и смелее. А страшно было-то как! В любой момент в погребку могли зайти Галькины отец, мать. Позора, ужаса не оберёшься! Сердце колотилось. Осторожно задрал повыше платье. А ладонь, пальцы, лезли уже к девчонке в трусы, сдвигали их. Интересно было: а что там? Толька Зубков, мой старший половой наставник, рассказывал, что у девчонок между ног есть дырка, которую он называл матерщинным словом. И что в эту дырку нужно засовывать то, что есть у нас, у мальчишек. И он называл это другим матерщинным словом. Вообще так делают все мальчишки и девчонки, когда подрастут. — А ты делал? — спрашивал я Тольку. — Сколько раз! — с гордостью отвечал Толька. Ну и, поскольку он уже определился у меня, как половой гуру, то обещал и меня всему обучить. Сказал, что есть у него девчонка, которая ему всегда даёт, мне она даст тоже. И мы даже обговорили время, когда всё должно было произойти. Вообще я тогда ещё был совсем молодой, в классе так, третьем-четвёртом. Помню в ночь, накануне перед обещанным половым актом, что-то лежал я в постели вместе с родителями. Заговорились мы о чём-то перед сном и родители уснули. А мне — не спалось. Мне было ужасно стыдно за предстоящее моё грехопадение. Если вдруг родители узнают про такие мои, даже — мысли — нужно будет просто умереть от стыда и позора. И — потом — вдруг что-то случится непредвиденное? Я старался с Толькой разобрать все возможные ситуации, чтобы уже быть готовым ко всему. Я спросил его как-то: — А вдруг, я — засуну, а мне в этот момент ссать захочется? Логично вообще. Потому что, как я уже понимал, один и тот же орган мог употребляться в разных целях. Толька на минуту задумался. Потом авторитетно сказал: — Ссы!.. По какой-то причине свидание с обещанной Толькиной девчонкой у меня не состоялось. Но мудрые советы своего наставника я запомнил. Оставалось ожидать подходящего случая… В общем, когда я со всех сторон рассматривал мертвецки спящую Гальку, я уже знал, что мальчикам нужно делать с девочками. Оставалось прояснить детали. Беспрепятственно приспустив, наконец, с Гальки трусы, я стал рассматривать, где же у неё та самая заветная дырка, про которую рассказывал Толька. Дырки не было. А была сплошная складка, которая начиналась сверху, от живота и пряталась между ног где-то внизу… Вот, блин, ну, не бежать же сейчас за Толькой! А Галька всё так же спала. Хоть бы ойкнула, там, или ещё что-нибудь. Ну и — ладно. Я решился. Осторожно стянул с неё трусы совсем, снял свои… Конечно, сердце в эти минуты — триста ударов! А вдруг зайдут? А вдруг — всё-таки проснётся? А вдруг?.. Для удобства, я раздвинул Гальке ноги и ткнул своим окоченевшим древом куда-то в середину складки. И… Как будто всё рухнуло! Внизу живота что-то задёргалось, заныло, и на Гальку забрызгала мутная струя жидкости, похожая на яичный белок. Точь-в-точь такая, как после аналогичного сновидения остаётся на сатиновых трусах. Опять перепугался страшно. Вот сколько страху, оказывается, с этими девчонками! Ох! Быстро натянул трусы, нашёл в углу погребки чистую тряпочку, всё у Гальки насухо вытер, надел на неё трусы. Всё сделал, как было. И тихо-тихо, озираясь по сторонам, чуть ли не по-пластунски, через огурцы, помидоры, крыжовник, убрался к себе… И страшно было. И сердце колотилось. Но и чувство какое-то было, будто чего-то — то ли сделал не так, то ли недоделал…Походил туда-сюда по дому, чуть успокоился. А ни моих, ни Мелешкиных родителей дома не было. Все уехали на базар, и приехать должны были только к вечеру. Витька удрал на рыбалку. Ему сказали в палисаднике крыжовник собрать, а он удрал. А сейчас там лежит, спит Галька, которую ничем нельзя разбудить, что только с ней ни делай. И откуда у меня опять смелость взялась? Нет, нужно тут выразиться несколько по-другому. У меня опять вспыхнуло жуткое желание, не знаю, чего. Но опять вздыбился мой юный дружок, опять властно чего-то затребовал. И это что-то напрямую было связано с той девчонкой, что продолжала спать в деревянной пристройке, всего в каких-нибудь двадцати метрах от нашего дома. И вот смелость у меня, значит, и появилась. И я уже, почти не прячась, пригнувшись, правда, как по весне наш кот Василий, побежал к погребке. Гальку пришлось перевернуть. Потому что спала она уже на животе, а мне было нужно, чтобы на спине. Трусы я с неё снял, уже почти привычно. Разделся сам. Немного задержался напротив раздвинутых ног. Спит. Точно, спит. Волосы разметались по подушке. Свободно, сонно лежат руки по сторонам. Вновь затвердевший, напрягшийся свой заострённый ствол я приставил опять к середине складки, надавил, и… легко и сладко куда-то провалился и каким-то седьмым чувством, понял, что на правильном пути. Верно говорил Толька Зубков: есть у них, у девчонок, дырка. Всё опять повторилось, но уже в более замедленном виде. И как мне показалось, уже по-настоящему. Я потом всё за собой прибрал. Гальку обтёр. Нашёл трусы, стал надевать. По ходу процедуры на них порвалась резинка. Взялся завязывать. Руки, блин, тряслись, будто кур воровал. Кое-как завязал на корявый узел. Платье обратно натянул, прикрыл живот и бёдра. Ноги соединил вместе. Потом подумал, что поза получается слишком торжественная, как у покойницы. Чуть согнул одну ногу в колене, чтобы выглядело всё естественно. И — опять осторожно, пригибаясь и оглядываясь, совсем, как по весне наш кот Василий, заторопился к своему дому… Конечно, тем, кто делал подобное уже сто раз, может показаться неинтересным всё, что я рассказываю… Ну, вот… Совершил я, значит, свой ратный подвиг и, как и положено настоящему преступнику, «залёг на дно». В тот памятный для меня день, как будто ничего не случилось на белом свете. Галька проснулась, как ни в чём ни бывало. Гремела у себя во дворе тазиками, чего-то мыла, стирала, убирала. Поливала грядки с овощами. Потом приехали родители. Сначала её — раньше распродались. Потом — мои. Потом пришёл с тремя пескарями Витька со своей рыбалки, получил пендюлей, полез в крыжовник отбывать трудовую повинность. Если бы не возникающий в моих штанах возбуждённый предмет, как только я вспоминал о своём преступлении, то можно было подумать, что всё мне просто приснилось. Может, и правда, приснилось? Но — нет. Слишком ясно, слишком хорошо я всё помнил. Но — хоть и вспыхивало каждый день у меня желание проскочить ещё разок в погребку во время Галькиной сиесты, скрипя зубами, я его подавлял. Хватит. Внутренний голос говорил, что, если застукают — не сносить тогда ни головы, ни того, что у меня в штанах настойчиво требовало нового свидания. И прошло какое-то время. Отошли огурцы. Появились первые помидоры. Которые родителям удавалось продавать сначала по три рубля, потом по два пятьдесят, а потом, когда возить стали уже не сумками, а корзинами — и по сорок копеек. И вот уехали как-то и мои и Мелешкины родители опять на базар. У себя на хозяйстве остался я. Во дворе Мелешкиных подметала двор Галька. Витька чистил сарай. Потом они уходили в дом. Потом вышел Витька, перескочил через забор ко мне и позвал есть ранетки. У них во дворе росло невысокое дерево уральской ранетки, плоды которой были сказочно вкусными, хоть и наполовину с червями. Мы приставили к дереву кривую, сколоченную из кленовых жердей, лестницу, нарвали в пазухи ранеток, потом спустились и прямо под деревом устроили пир. Простелили старое одеяло, высыпали на него ранетки, сами сели рядом. Приблизительно так взрослые садятся поболтать за стопочкой самогона, бутылью браги, или ведром пива. Все детские игры — имитация взрослой жизни, подготовка к ней. Мы, обтряхивая червей, ели ранетки, как и положено, вели беседы, которые с каждой ранеткой становились всё сокровеннее. Постепенно заговорили ПРО ЭТО. Витька спросил меня, ПРОБОВАЛ ли я? Хотя за моими плечами уже имелась вполне конкретная шалость, я предпочёл о ней умолчать. Во-первых, Галька Витькина сестра. Во-вторых, всё-таки «не сама дала». А я вроде, как украл. Нет, признаваться в этом было никак не возможно. Хотя поделиться с кем-то, обменяться впечатлениями, конечно, хотелось. И я сказал так: что, мол, в теории я уже всё знаю очень хорошо. И книжки читал, и пацаны рассказывали. И Вальку Потееву кругом трогал, когда в кулюкушки играли. И она не сопротивлялась. Мы вместе прятались, и кричать было нельзя. И Валька молчала. Игра кончилась, а мы про неё и забыли. Уже друзья наши стали кричать, звать нас… А Витька сказал: — А я уже ПРОБОВАЛ… У меня глаза на лоб полезли. Витька на год младше меня, я считал его ещё соплёй, хотя об этом ему по дружбе не говорил. И он уже — ПРОБОВАЛ! — По-настоящему? — Ну, да… — А с кем? — С сеструхой, с Галькой… Тут у меня ещё и встали дыбом волосы. С… Галькой?.. Витька?.. — А ты, если хочешь, можешь к ней сейчас пойти, она и тебе даст, — великодушно продолжил свои откровенности Витька. — Она сейчас на погребке, наверное, спать собирается. У меня был какой-то ступор, который Витька истолковал за нерешительность: — Да чё ты, всё нормально, мы уже с ней три года!.. Ну… да… конечно… три года — это… Три года?.. И Витька тут сказал: — Чего ты, — мол, — ссышь? Иди, пока она спать не завалилась… И я… пошёл… Галька сидела в полутёмной погребке, на знакомом мне ватном матрасе. В коротеньком халате. Расчесывала свои длинные волосы. — Привет, — говорю, Галя, — что делаешь?.. Как будто слепой, не вижу. Но заговорить как-то нужно. Галька мне что-то отвечала, а я думал, о чём бы её дальше спросить, чтобы беседа не оборвалась. Сел рядом — А ты, говорю, что, ногти ножницами не стрижёшь, обкусываешь? — А можно я на тебя на голую посмотрю, я никогда девчонок голых не видел?.. Галька, как будто не заметила странного перехода в моих вопросах от ногтей к раздеванию, смущённо улыбнулась и сказала просто: — Ладно. Только ты тоже разденься, а то я так стесняюсь… Мне казалось, что всё это не со мной, что это вообще какой-то сон. Галька расстегнула халатик, осталась в маленьких жёлтых трусах. Потом сняла и их. Легла на ватный матрас, вытянув вперёд свои тонкие ноги и зачем-то сделав руки по швам. Раздевался, путаясь в одежде, и я. Уже задубел и жёстко встал мой мальчишеский друг, торчал колом, трусы за него зацепились, я чуть не упал. Наконец, ото всего освободился, остался совсем голым перед лежащей на матрасе Галькой. Стоял с вздыбленным писом, который в напряжении чуть подрагивал. Не знал, что сказать. Вроде время, которое необходимо, чтобы посмотреть на голую девочку уже прошло. И посмотрел уже и рассмотрел. И что-то нужно было делать дальше. Или — сказать… Когда я учился в четвёртом классе, у нас в школе пошла эпидемия любовных признаний. Кто-то в кого-то обязательно влюблялся, образовывались пары, которые ходили вместе в школу и обратно, подолгу стояли рядом… Большим успехом пользовалась Валька Киселя. Несколько сердец она безжалостно разбила, но были у неё и романы, почти, как настоящие. Мальчишки завидовали тому, кто завладевал вниманием Вальки. И это уже являлось как бы поводом, чтобы влюбиться в неё тоже. Не избежал этой участи и я. Стал оказывать Вальке знаки внимания, а однажды, когда мы остались с ней наедине у почты, я в любви ей признался. В этом возрасте каждый из нас уже не раз смотрел в клубе фильмы про любовь и в общих чертах был знаком с техникой признания. Я сказал Вальке: — Я тебя люблю. Валька ответила: — Я тебя тоже. Ответила, как и положено во всех советских фильмах про любовь. Мы постояли возле почты. Я ждал наступления счастья. Но оно почему-то не приходило. Наверное, оно не сразу приходит после того, когда произносишь волшебные слова «Я тебя люблю». Наверное, оно, как таблетка. Должно пройти какое-то время — потом наступает счастье. Значит, нужно просто подождать, убить время. — Ну, что, погуляем? — спросила Валька. — Пойдём, погуляем, — я ответил ей. И мы пошли. Прошлись по всему совхозу из конца в конец. Счастья не было. Я предложил пройтись ещё раз. Но Валька уже не согласилась. Потому что была зима, и мы оба уже замёрзли, как собаки. По молчаливому обоюдному согласию на следующий день и на всю оставшуюся жизнь мы с Валькой сделали вид, что у нас ничего не было. И, правда, не было. И вот теперь я стоял перед Галькой без трусов с бессовестно большим голым писом и не знал, что сказать. Пауза затянулась, и я спросил, я сказал ей то, что не говорил потом никогда ни одной девушке: — Давай поебёмся?.. — Давай, — опять просто ответила Галька. Немного опустилась с подушки вниз так, что подогнулись колени, и — развела их в стороны… Нет, это продолжался какой-то сон. Я взобрался на матрас, взгляд мой остановился на вертикальной складке между Галькиных ног. Знакомая складка. Галька прикрыла ладошкой глаза. А складку не прикрыла. Что тут думать-то! Член вонзился туда, в середину, толстым поршнем, по-взрослому, вошёл глубоко внутрь. Я не мог ни думать ничего, ни контролировать себя. На смену обычным земным чувствам пришёл целый космос неизведанных ощущений! Я не мог остановиться. Я безжалостно пронзал худенькую Гальку, а она в ответ только постанывала. И потом вдруг кончилось всё. Ноющее сладострастие в низу живота, вспышка в мозгах и медленно наступающее успокоение… — Ты всё? — по-будничному спросила Галька. — Слазь. Спать я уже не буду, нам ещё с Витькой помидоры нужно готовить к базару. «Готовить к базару» — это собрать, протереть тряпочкой, уложить помидоры в корзины. Те, что позеленее, более плотные — на дно. Самые красные — сверху, чтобы не помялись, когда их будут везти в автобусе. Работы много. Я вышел. У меня тоже по домашнему хозяйству было много дел. И стал я с тех пор потихоньку забегать к Гальке. То на погребку, то и — прямо домой, когда её родителей не было дома. Но у меня возникли некоторые вопросы к брату её, Витьке. Мне было интересно, как это он умудрился уже давно стать взрослым и ещё скрывать это ото всех так ловко. Я улучил момент и обратился к нему со всякими расспросами на волнующую меня тему. Как раз была ночь. Мы выгнали в ночное совхозных лошадей. Зажгли костёр, побросали туда картошку. Наломали душистой конопли, сделали себе из неё мягкие постели, улеглись перед костром и под звёздами. Время от времени звёзды падали. Их, падающих, в августе много. Можно одно за другим загадывать желания, которые обязательно потом будут сбываться. Ну и я тут к Витьке о своём. Пусть не наболевшем — чему уж тут болеть, но — о волнующем. В общем — Как? Когда? Ну — ты ва-а-щее! Поскольку мы стали с Витькой уже почти, как родня, то не стал он ничего скрывать, не стал отнекиваться. Тем более что поговорить на взрослые темы ему, по-видимому, ещё ни с кем не удавалось. Это мне повезло: у меня был Толька Зубков. В теории я был уже подкован — как я думал — дальше некуда. А тут уже как-то так удачно и практика подоспела… В общем, рассказал мне в эту ночь Витька свою историю. Во-первых, почему молчал, никогда не похвалился? — Ты что? Если бы папка с мамкой узнали — сразу бы убили! И, правда — убили бы, кто бы сомневался! Ну, а как всё получилось? Тут всё как-то само собой вышло. Ну, Витька с сестрой росли вместе. И вместе — прямо совсем. У них была общая спальня, чуть ли не до окончания школы. Друг дружку не стеснялись, имели полное представление о том, что девочки отличаются от мальчиков, и даже знали, чем. Как-то летом, Галька тогда, кажется, окончила пятый класс, а Витька седьмой, собрались они «в поход». Звучит громко. На самом деле «поход» — это была небольшая прогулка в степь за дом. Нужно было взять с собой хлеба, бутылку молока и где-нибудь подальше от дома их съесть. В степи росла кукуруза. Её приказал посадить дедушка Хрущёв. Чтобы маленькие дети могли по кукурузе гулять, в ней прятаться, играть в войну. Играть в войну, чтобы потом напасть первыми на Америку, которая всё время хочет на нас напасть. Ну, и Витька с Галькой пошли в кукурузу. Местность, где её посеяли, была неровной. Бугры, ложбинки. На буграх королева полей вырастала низенькой, не дотягиваясь, даже нам, детям, до колен. А в ложбинках вытягивалась так, что хитрая частная корова могла в ней укрыться с рогами. В одной из таких ложбинок сестрёнка и братик решили устроить привал. У Витьки на этот случай было прихвачено с собой небольшое тонкое одеяло. Его расстелили. Галька, как хозяйка, накрыла на стол. Шли до кукурузного поля каких-то минут пятнадцать, а аппетит уже разыгрался зверский. Покушали. Дома хлеб с молоком никогда такими вкусными не были. Дел вроде уже не было никаких. Поход закончился. И тут Витьке пришла идея поиграть «в доктора». — Давай, — обрадовалась Галька, — а как? — Ну, ты снимай трусы, а я тебе буду укол делать. Сделали Гальке укол. Потом решили укол сделать Витьке. Пока готовили «шприц», «растворы», пока, наконец, сделали Витьке укол, у него встал его пис. Решили, что его тоже нужно лечить. Галька оторвала широкий кукурузный лист и аккуратно обмотала, «перевязала» Витьке «больной» орган. Правда, пис от этого ещё больше напрягся, и головка его даже высунулась из перевязки. Потом очередь «лечить» настала у Витьки. Он тоже оторвал кукурузный лист, попросил Гальку снять трусы и наложил ей «повязку»: пропустил зелёный бинт от пупка по дуге вниз, до попки. Сверху натянул трусы, чтобы «повязка» не спадала. «Болезнь» у Витькиного писа не проходила. Он так у него торчал всё время, пока «доктор» занимался «лечением» своей сестры. Тогда решили поиграть в «папки-мамки». — А что это такое? — опять спросила Галька. — Витька сказал: — Снимай трусы. Галька сняла. «Бинты» размотали, повыкидывали. Витька знал, что «папки-мамки» — это, когда дяденька ложится на тётеньку и тыкает в неё своим писом. Да, что там — Витька! Все во дворе уже давно об этом знали. И Галька тоже. Только они с Галькой ещё не пробовали. Ну, Витька на Гальку лёг, стал тыкать. Когда оба устали, решили, что пора уже идти домой. Но игра, хоть и не доставила обоим удовольствия, но понравилась. Была в ней какая-то тайна, которую вообще-то знают одни взрослые, а теперь вот и они, Галька и Витька. И стали они ходить в поход всякий раз, когда не было по дому особенных дел, когда родители уходили на работу, ездили на базар. И тут как-то случилось неожиданное. Пошли Витька с сестрой, как обычно, «в поход». Как обычно, расстелили одеялко, сели, покушали хлеба с молоком. Галька сняла трусы, легла играть в «мамку». И — то ли легла как-то по-особенному, то ли Витька тыкнул сильнее обычного, только пис у него просунулся дальше, стал уходить вглубь Гальки. Раньше только головка окуналась, тыкалась в Галькину щелку, а теперь весь пис, будто чего прорвав, стал уходить внутрь. Галька ойкнула, А Витька ещё надавил. И потом стал в ней двигаться, двигаться… Галька сразу пыталась оттолкнуть, как будто ей больно было, а потом сама стала двигаться навстречу, «подмахивать». Потом Витька устал, вытащил своего писа. И!.. Такой ужас они увидели вместе с Галькой! Весь Витькин пис был в крови, в крови было у Витьки всё вокруг, весь низ живота у Гальки был перепачкан кровью!.. Перепугались оба страшно! Витька подумал, что разорвал чего-то своей сестре. Конечно, он же чувствовал — как будто чего-то рвётся! Он приложил своего писа к Галькиному животу. Длинный возбуждённый пис от низа живота дотягивался до пупка. Что тут может быть? Кишки? Лёгкие? Если Витька проткнул сестре лёгкие, то она вот-вот умрёт. А родители его убьют. Галька плакала, била Витьку кулаками. Если бы она была при смерти, то кулаками, наверное, не била бы. Витька стал успокаивать сестру. Обтёрлись травкой, листьями кукурузы. — Трусы не надевай, — предупредил сестру Витька, — запачкаются. Немного посидели. — Пойдём домой, ты как? — спросил сестру Витька. — Ничего. Только страшно — сказала она тогда ему, размазывая слёзы, которые всё ещё продолжали катиться из глаз. Но никаких страшных последствий после кровавого происшествия не случилось. Родителям ничего не сказали, и они ничего не узнали. У Гальки ничего не болело, крови больше не было и вообще всё опять стало весело и хорошо. Только перестали они ходить «в поход». Витька иногда звал: — Пошли, просто погуляем. Но Галька отказывалась. Боялась. А Витька звал опять. Клялся, что ничем её не обидит. Только сходят в кукурузу, выпьют вместе молочка — и всё. Поверила. Когда молоко выпили и съели хлеб, Витка осторожно попросил: — А, давай, попробуем, как раньше? Мы с тобой поиграем в «папку-мамку», как раньше, я просто на тебе полежу?.. — А, давай, вначале — в «больницу»? — сказала Галька. Она медленно, как-то по-особенному перевязывала Витькин пис. Вначале подержала, погладила, внимательно его рассматривая. Потом обмотала кукурузным листом и продолжала держать в руках. «Лечить» Гальку Витька уже не стал. Они, не сговариваясь, пошли к одеялу. Галька улеглась, приподнявши бёдра, сняла трусы. И — да, как в прошлый раз, раздвинула согнутые в коленях, ноги. Витька не сдержал своей клятвы. Он сразу хотел делать всё, как раньше, но не встретил уже привычного препятствия, и продвинул, правда, с усилием, своего писа дальше и так — по самые, до самого конца. И Галька не вскрикнула и ничего не сказала. И потом, когда они ещё и не раз, и не два приходили в кукурузу играть в «папу-маму», крови у неё уже не было. Когда Витька это рассказал, почти всё мне стало понятно. Только один вопрос я в своё время не прояснил с Толькой Зубковым и спросил у Витьки. Я сказал, что, говорят, от этого бывают дети. Что будет, если Галька вдруг забеременеет? И Витька меня успокоил: — Что ты! Дети родятся, когда уже все взрослые, когда женятся!.. В общем, опасений на этот счёт, оказывается, тоже никаких быть не могло. Мы ещё не взрослые и жениться нам — как пешком до дружественного Китая. Но лето это у меня было последним в совхозе. Я поступил в культпросвет, и уже с осени стал жить в городе, в общежитии. А с Галькой встретился вновь уже на её свадьбе. Меня нашли, пригласили пофотографировать торжество в семье Мелешкиных. Галька дружила где-то с год с парнем из соседней улицы, Серёжкой Пантюхиным. У них, говорят, была любовь. Как похвалялся своим дружбанам Серёжка — он сломал Гальке целку. Количество сломанных целок в рассказах совхозных сердцеедов раза в два превышало число девушек призывного к половой жизни возраста. Но, тем не менее, Серёжка, как порядочный человек, был обязан на Гальке жениться. На тот момент она ещё счастливо забеременела. Прав был Витька: дети появляются уже у взрослых и — в период женитьбы. Галька была на свадьбе очень красивой. У неё даже выросли груди! Но прожили они с Серёжкой всего лет десять. Они переехали в город, купили машину, дачу. Там, на даче, Сережка и сгорел. В небольшом деревянном домике, который сам построил. Хоронить его привезли в Растсовхоз, на «родовое» кладбище советских ссыльных. В разных местах совхозного погоста расположились холмики друзей, товарищей моего детства: Витьки Мелешкина, Алеси Двинской, Серёжки Пантюхина. В короткую надпись «родился-умер» вместилась целая жизнь каждого. Где уже не было войны. Не было голода. И у каждого — какое счастье! — были и папа и мама. И была обыкновенная жизнь. Единственная и неповторимая.