Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Следующий наш аргумент относится к области эпистемологической. Антиуидаизм проявляет себя как элемент языческой магической культуры, лишённый какой-либо рефлексивности, возможности рационального толкования. Современный российский исследователь замечает по этому поводу: «Мне кажется очевидным, что и легенды о ритуальном убийстве, и легенды об осквернении гостии были интегрированы в локальные религиозные практики, были частью повседневной религиозной жизни деревень и городов Западной Европы эпохи Средних веков и раннего Нового времени»{72}. Отметим важность определения «локальный», означающий «вписанность» тех или иных легенд в конкретные культурно-религиозные ландшафты.

С этих позиций легенды в различных странах обладают несомненным типологическим свойством, но также несомненно они лишены возможности динамически развиваться, становиться элементами единой, пусть и противоречивой конспирологической системы. Без этого же «теория заговора», как будет показано ниже, функционировать не может.

Интерес к «тайным знаниям» и «тайным обществам» существенно возрастает в эпоху Возрождения. В рамках социокультурных процессов ренессанса реанимируется не только античная философия, но и широчайший спектр античной оккультной традиции (орфизм, герметизм, пифагорейство). Конечно, античный оккультизм при этом претерпевает значительную трансформацию, так как актуализируется в совершенно иную эпоху и отвечает запросам иных людей, ставящих перед оккультизмом иные цели. Поэтому происходит некоторый синтез древних знаний и практик с религиозно-культурными достижениями раннего и средневекового христианства. Результатом подобного синтеза следует считать появление и распространение «розенкрейцеровской легенды».

Розенкрейцерство трактовалось как тайное мистическое сообщество, реальное рождение его относится к началу XVII века. Задачей создания общества декларируется достижение «универсальной трансмутации» — мистико-научного понимания природных тайн. Розенкрейцеры в своих работах активно используют алхимическую терминологию, весьма распространённую в начале XVII века. В целом учение розенкрейцеров было довольно банальным для того времени и не сильно отличалось от прочих мистико-религиозных исканий того времени. Но для нас интересен следующий аспект розенкрейцеровской легенды: соотношение экзотерической и эзотерической сторон. «Тайная» деятельность розенкрейцеров началась с публикации в Касселе в 1614 г. манифеста «Слава Братства» (Fama Fraternitatis), который в 1615 году был дополнен «Исповеданием братства» (Confessio Fraternitatis). В 1616 году в качестве некоторой завершающей части трилогии вышла «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца». Ещё позже, в 1622 г., страны Европы были взбудоражены расклеенными на стенах Парижа листовками, в которых сообщалось о присутствии в столице Франции розенкрейцеров в «видимом и невидимом виде».

Следствием подобной широкой рекламной кампании становится европейский розенкрейцеровский бум. Самые известные учёные, философы принимали участие в дискуссиях о реальности или выдуманности розенкрейцеровского общества, пытались определить генетическую родословную розенкрейцеров. Поэтому позволим себе не согласиться с мнением Г. В. Нефедьева по поводу различий между масонством и розенкрейцерами: «Главным и принципиальным их различием можно считать то, что масонство было в основном экзотерической организацией, ориентированной на внешнеполитические и этические задачи, в то время как братство Розы и Креста являлось эзотерическим братством, члены которого более занимались духовной самореализацией и мистическими проблемами глобального характера»{73}. Во-первых, как мы уже сказали, розенкрейцеры активно использовали вполне адекватные для своего времени рекламные ходы, призванные привлечь к себе самое широкое внимание общества. Во-вторых, помимо религиозно-нравственных вопросов братство привлекали и темы самого практического свойства. В заявлениях братства можно вполне чётко выделить антикатолическую, антипапскую направленность, которая, учитывая «германский след» братства, имеет несомненно политический характер. Особый интерес вызывает критика розенкрейцеров университетской системы обучения, которую они упрекали в догматизме и схолатике, отрыве от «практических вопросов».

Вопрос генеалогии розенкрейцеров затрагивает уже тему соотношения мистического и собственно исторического в понимании генезиса «тайных обществ». Г. Лун следующим образом характеризует природу данных взаимоотношений: «Когда, например, приступаешь к изучению движения розенкрейцеров, поражаешься отсутствию исторических свидетельств, что говорит не о сомнительности или недостоверности самого факта существования этой организации, а о её намеренной укоренённости в мифе и легенде»{74}. Тем не менее, несмотря на «мифичность» и «легендарность», учение таинственных братьев оказало большое воздействие на представителей интеллектуальной элиты того времени. Великий Декарт потратил много времени на попытки установить контакты с братством. Щедрые обещания розенкрейцеров «открыть все тайны» мира не могли не заинтриговать французского учёного, стремившегося к максимально точному формулированию методологического идеала познания. В своих странствиях по Европе, охваченной огнём Тридцатилетней войны, учёный долгое время не оставлял надежды встретить членов братства — предпочтительно в «видимой форме». Но поиски завершились ничем: «Люди, о которых говорили, будто они “знают всё” и обладают “новой наукой”, возбудили интерес талантливого философа, однако практикуемое ими правило оставаться незаметными, ничем не отличаться от других ни речью, ни одеждой, ни внешним образом жизни, не позволило Декарту обнаружить ни одного члена Братства»{75}. Разочарование Декарта в розенкрейцарах не должно заслонять от нас важного момента — имманентного признания возможности получения знания от адептов «тайного общества». Европейские интеллектуалы XVII столетия рассматривали феномен «тайного общества» с позиций научно-методологических, но не с политических, не видя в них поэтому своих социокультурных конкурентов: реальных или гипотетических. Ситуация коренным образом изменяется в следующем, XVIII, веке, кардинально изменившем не только современную историю, но и взаимоотношение интеллектуалов с «тайными обществами».

Объектом исторической интерпретации для конспирологического анализа становится Великая французская революция. Почему конспирологическое сознание останавливает свой выбор именно на этом событии, даже учитывая его размах и масштабы? Ведь можно привести ряд более ранних достаточно крупных европейских событий, практически не уступающих ни масштабностью, ни влиянием на весь последующий ход истории. Это гуситские войны, кровавые конфликты, детерминированные Реформацией в Германии. Сам способ революционного изменения социального порядка был хорошо известен и даже теоретически интерпретирован к тому времени. Как отмечает современный французский исследователь: «В XVIII в. революции не казались диковинкой. Перипетиям революций в Риме, Англии, Швеции и даже в Сиаме была посвящена обширная литература. Некоторые авторы, как, например, аббат Верто, даже специализировались на этом жанре истории»{76}. Были хорошо известны и распространены сочинения об Английской революции. Приведём далеко не полный список произведений, переведённых на французский язык: «Ареопагитика», «Защита английского народа» Мильтона, «Превосходство свободного государства» М. Нидэма, — который свидетельствует как об интересе к Английской революции, так и об определённых «теоретических» наработках в данной теме. Но при этом мы практически не сможем найти свидетельств конспирологических интерпретаций революционных событий. Некоторые из исследователей утверждают, что причиной этому выступает своеобразное намеренное «вычёркивание» событий в Англии из актуального социального сознания. «После того как отшумели бури первой “великой” революции, длинный ряд поколений, напуганных ими до потери чувства перспективы, оглядывался на пережитую смуту с радостью по поводу её конца, с тревогой перед возможностью её повторения, оглядывался и отворачивался, закрывал глаза, старался забыть эти двадцать лет, как тяжёлый, но, к счастью, безвозвратно миновавший кошмар»{77}. Поэтому попытки представить Английскую революцию как следствие целенаправленной работы «тайных обществ» обнаруживаются только после событий Французской революции, когда конспирологическое сознание соединяет оба исторических катаклизма в одно целое. Но и здесь приоритетное место — по количеству конспирологических концепций и широте предлагаемых нарративных схем — сохраняется за интерпретацией крушения династии Бурбонов. Следует указать на то, что эпоха Просвещения, предшествующая Французской революции, по существу создаёт, изобретает новую схему социально-исторического развития, основные черты которой сохранились и по сей день, как для научного, так и для обыденного сознания. Центральным моментом этой схемы, преодолевающей и циклическую модель античности, и теоцентризм Средневековья, выступает тезис о возможности рефлексивного постижения исторической процессуальности. А. Р. Тюрго, один из виднейших политических и идеологических представителей Просвещения, так говорит о принципиальном различии природной сферы и сферы социальной: «Явления природы, подчинённые неизменным законам, заключены в кругу всегда одинаковых переворотов»{78}. Социально-историческое бытие в своём движении способно выйти за границы непосредственно данного и «представляет из века в век всегда меняющееся зрелище»{79}. В конспирологический дискурс вносится как раз идея о «творческом» характере истории, постижение которой напрямую связано с субъективным фактором. Говоря об этом, мы, конечно же, не должны забывать, что эпоха Просвещения параллельно формирует и альтернативный вектор конспирологической теории, связанный с естественно-научной, биологической интенцией, проявившийся в полной мере уже в XIX столетии.